Поль Сидиропуло - Костры на башнях

— Он не на фронте, — нахмурился немец; теперь он не казался холеным. — Я уже говорил вам, он арестован, В плену. Только не у нас. Его арестовали русские.

— Ложь! Вы все лжете! Вы меня за дурочку принимаете. Ни одному вашему слову не верю! Не верю!

— Успокойтесь, — сказал он. — Не надо кричать. Возьмите себя в руки. И послушайте меня внимательно. Ваш муж вовсе не Прохоров. Да-да! Пейте воду. И слушайте меня внимательно. Он — германский гражданин. Горный инженер. Долго работал в России. На Урале, Кавказе. Кто-то выдал его, он арестован. Но мы ему поможем. Мы надеемся и на вашу помощь.

— Ложь, ложь…

— Успокойтесь, надо понять свое положение, — строго предупредил он. — Советую вам вести себя благоразумно. Вы знаете, что с вами будет, если вы теперь окажетесь у большевиков? Вас будут пытать, отправлять на Север. Вас расстреляют. Да-да! Расстреляют!

— Ложь… ложь… — Таня уронила голову на грудь — она не верила немцу, но и не могла больше сопротивляться, словно потеряла надежду, лишилась чего-то главного, на что недавно могла опереться.

— Послушайте, Татьяна, — мягко произнес он. — Возьмите себя в руки. Я хочу помочь вам. Потом мы отправим вас в Германию.

— Вот оно что, — приподнялась она и злыми глазами уставилась на немца. — Шантаж!

— Нет, нет, — терпеливо доказывал он. — Не хотите уезжать в Германию — пожалуйста. Как вам будет угодно. Я хотел сказать, что мы возьмем на себя заботу о вас. Понимаете? Но вы тоже должны нам помочь. Разве вы не хотите освободить своего мужа?

— Ложь! — вскрикнула она. — Ни за что не поверю.

— Очень жаль, — искренне посочувствовал немец. — Вы так много хороших слов говорили о муже и не хотите ничего для него сделать, — добавил он устало.

— При чем тут вы?!

— Гут! — стиснул он зубы.

Их вывели на рассвете, поставили возле глухой кирпичной стены. Таня попыталась дрожащей рукой дотянуться до руки Маргариты Филипповны, полагая, что это придаст ей силы. Но не успела — после отрывистой команды раздались выстрелы.

Все упали. Упала и Таня. Однако упала почему-то на колени, боли не чувствовала, руки-ноги целые. Еще мгновение, и она сообразила, что в нее не стреляли. Низко склонясь над сырой землей и уткнувшись в ладони, она заплакала навзрыд.

— А меня? — вскрикнула она. — Почему меня оставили?

Ее подняли и повели.

Пришла она в себя на том самом стуле, на котором день за днем продуманно и ухищренно ее допрашивал холеный, благообразный на вид немец.

— Надеюсь, теперь вы все поняли? Убедил я вас? — начал он все заново, а у нее уже не было сил даже возразить.

Таня смотрела перед собой невидящими глазами, оглушенная и подавленная, и задавала себе один и тот же вопрос: «А меня? А меня?»

— Решайтесь! А то будет поздно, — сердито и настойчиво торопил немец. — У вас нет выбора, как вы не понимаете! Что вас сдерживает? Неужели не сознаете, в каком вы положении? Думайте! Решайте! Пока не поздно.

Она, опустив беспомощно голову, смотрела под ноги, ей чудилось, что пол мрачного помещения залит кровью. Она все продолжала про себя твердить: «А меня? А меня?»

Таню выпустили. Она нисколько этому не обрадовалась, да и не удивилась: была убеждена, что муки ее этим не закончились, ее так просто не оставят в покое, будут следить за ней и рано или поздно снова арестуют. Все, казалось, в ней омертвело.

Она очутилась на улице и не знала, куда идти, что делать. Остановилась, осмотрелась, постояла недолго у дерева, придерживаясь за шершавый ствол: не хватало воздуха, сжимало грудь, сердце колотилось неровно, часто замирало, будто в любую минуту готовое остановиться навсегда.

«Куда теперь? Господи! Лучше бы застрелили…»

Холодный воздух проник в легкие и опалил, точно хмелем, закачал из стороны в сторону, легкую, измученную.

«Нет, нет… Надо взять себя в руки!» Она снова осмотрелась, на сей раз осознанней, словно лишь теперь поняв, что нужно разобраться, прежде чем двигаться дальше, выяснить, где она и куда ей лучше всего держать путь. Справившись с собой, она пошла.

Кончились короткие зимние сумерки. За свинцовыми тучами, что низко налегли отяжелевшими животами на дома, не видно солнца, и все вокруг было неприветливо серым.

Таня направилась к дому Маргариты Филипповны. Хрустели под ногами тонкие корки льда, которыми покрыты лужицы; вдоль домов тянулся островками потемневший снег. Дорогой она оборачивалась: ей все чудилось, что кто-то идет за нею следом. Мерещились фашистские ищейки, неотступно идущие по пятам. От них всего можно ожидать: может, выпустили, чтоб поняла, сколь сладка жизнь, свобода, глядишь — ухватится Таня за эту жизнь и свободу руками, зубами и решится на все, развяжет язык… Никого, однако, не видно. Улица была безлюдной, даже собак нет.

В домах затопили печи, черный дым тоскливо струился из труб. Ставни закрыты.

Таня постучала, по никто не отвечал и не открывал дверь. Боже! Неужто угнали и Надежду вместе с сыном? Она решила разузнать у соседей, может быть, они что знают. Но никто ничего толком не знал: утром, как только арестовали Маргариту Филипповну, и Надя с малышом исчезла.

Таня направилась в школу.

«Неужто Саша немец?» Ее даже качнуло от этой мысли. Таня облокотилась о толстый ствол дерева, чтобы переждать головокружение. Никак не укладывалось у нее в голове, что Прохоров… Господи! Лучше бы она удавилась!

В школе никого не было. На улице стемнело. Таня измучилась, окончательно выбилась из сил и озябла — холод пронизывал ее до костей.

Она кружилась возле своего дома, а внутрь заходить боялась. Что там ее поджидает? И все кругом будет напоминать мужа. Мужа? Она не ляжет в ту постель…

Совсем рядом шумела река. Крутой берег Терека подступал к задворкам ее дома. Отец Тани, бывало, восхищался: до чего же хорошее место досталось! Красотища-то какая! Любил он после работы и с утра в воскресный день, когда был свободен, повозиться в огороде. И плодородную землю поливал речной водой, для чего привязывал ведро веревкой и бросал с обрыва, как в колодец.

Таня стояла у излучины Терека и смотрела на пенящуюся, отливающую сединой быстрину горной реки, и все внутри нее отчаянно стонало и плакало. Броситься бы в холодные воды да положить конец мучениям! Да на что ей такая жизнь! Но вдруг и другая мысль осеняла ее: «Опомнись, дура! О чем ты думаешь? О каком самоубийстве можешь думать? А еще учительница. Детей учила, о мужестве ребятам рассказывала. Возьми себя в руки. Кто ж за товарищей будет мстить? Кровь за кровь!.. Подумай: как бы на твоем месте поступила Маргарита Филипповна?»

Тяжко и обидно Тане. Вышла замуж без любви и, несмотря на это, душу свою отдала мужу, жалела, обогревала его сердцем своим. А оказалось, обогревала-то змею подколодную.