Анатолий Санжаровский - Кавказушка

– Сюда нельзя! Нельзя!! Нельзя!!! – заполошно зашептал ей в затылок тонкий, писклявый голос.

Жения обернулась – никого.

Она как-то растерянно улыбнулась и уже медленней перешла к соседней машине.

– И сюда нельзя! Нельзя!! Нельзя!!! – всё тот же голос.

"Не к добру это…"

Ей расхотелось ехать.

Однако она заставила себя подойти к третьей машине.

Занесла ногу на лесенку. Подождала, прислушиваясь.

Голоса не было.

Она взобралась. Слабо, в нерешительности помахала сыну.

Вано постеснялся поднять руку и лишь грустно, плохо скрывая огорчение, покивал.

Дорога была вся в нырках. В выбоинах.

Машины ползли по ним черепахами с каким-то жалобным, воющим пристоном.

Где-то в середине пути настиг немецкий самолёт. Уничтожил две машины с ранеными. Прямое попадание. И только третья машина, которая шла в голове и в которой ехала Жения, – среди раненых был там и грузин с обожженным лицом – благополучно добралась до госпиталя.

Начальник госпиталя, увидев входившую к нему в тесный кабинетик Жению, обрадовался:

– А-а!.. Те же люди в ту же хату!.. Ну-ну! С чем пожаловали?

Жения отдала записку.

Он прочитал. Почесал кончик носа:

– Придётся снова звать грузина…

– Зачэм? Я тепер понимай мала-мала рюски. На фронт учи…

– Значит, не зря ходили… Раз фронт научил, должны понять. Тут, – тряхнул запиской, – предписано…

Начальник запнулся.

– Да что я вам толкую? Раз вы теперь знаете по-русски, наверно, читали записку?

– Зачэм, кацо? – насупилась, сбычила глаза Жения. – Записка нэ мнэ. Зачэм читай я?

– Логично, – оживился начальник. – Тогда поясню. В записке предписано… Руководство приказывает препроводить Вас отсюда домой.

– Хачу часть, – тихо, но твёрдо возразила Жения. – Там син. Дом нэ хачу…

– Хочу… не хочу… Таких понятий не существует на фронте. Если надо, – начальник ещё раз тряхнул запиской, – значит, ладошку к виску. Слушаюсь! До железнодорожной станции Туапсе мы Вам найдём, мамаша, транспорт… За помощь Вас тут, – показал бровями на записку, – сердечно благодарят. Спасибо…

Жения не стала ждать обещанного транспорта.

Она побрела по старой знакомой дороге и заплакала.

"Неужели всё это подстроил Морозов? Я так верила ему… А он – на… Какой-то писулькой отогнал меня от Вано. Прямушкой в глаза скажи, разве я б посмела ослушаться военную власть? Никуда б не делась, подалась бы домой… Так хоть бы честь честью простилась с сынком… А то… так… Вроде шапочные знакомцы… До свидания – до свидания… Будто до нового дня расстались… Даже не обнялись, не поцеловались… Вот тебе раз… Из моря выплыла, в росе утонула… Наверное, я не так поняла Морозова?.."

В своё село Жения вошла поздним вечером.

Кругом всё было черно. Нигде ни огонёчка. Мёртвая тишина, словно жизнь из села вовсе вытекла…

И чем ближе подходила она к своей пацхе, ступала всё медленней, всё тяжелей. Боязно было ей взойти на холодный, шаткий порог своего домка, всеми забытого, зачужелого.

От калитки Жения насторожённо всматривается в свои окна.

О Боже!

Окна изнутри меркло светятся! Кто там? Кто?

Да никого там не может быть. Мерещится!

Подбежала Жения к крайнему окну.

На столе коптит лампёшка без стекла.

У печки хлопочет бедная мамушка Минандар.

Стороной, поди, узнала, что увеялась я к Вано, бросила свою Джангру, перебралась, родная, ко мне под крышу… И сколько я ни пропадала, жизнь в доме в моём не умерла… Жизнь продолжается!

Делать нечего. Надо жить дальше, надо жить… надо жить…

Жения уткнулась лицом в плетёную стенку избы.

Стенка была тёплая, живая…

Промигнули долгие годы.

Случается, при гостях достают внуки с комода коробку, где ратные и трудовые награды семьи. И больше всего дивятся гости не орденам-медалям, а всегда холодной, блёсткой бабушкиной пуле. Пуле бабушки Жении.

В ранге бабушки Жения давно. Да что бабушка! Тяни выше. Доехала уже Жения и до прабабушки Бог знает когда!

Многое из того, как ходила к сыну на фронт, выстегнулось из ума. Но пуля, едва не угадавшая в неё тогда, глубоко сидит в ней и ничем ту пулю не выковырнешь из памяти. Никогда не забудешь этот вечный сувенир войны.

Жения так и не дождалась с фронта мужа Датико.

Пал под Сталинградом.

А Вано миловала беда. Вернулся целёхонький.

Как вернулся, запрягли в бригадиры и по сегодня не выпрягли. То ли забыли, то ли понравилось.

Похоже, понравилось.

Бригадирствует Вано ладно. Косяком награды, премии… Только вон одна Выставка московская возьми отвали в подарок "Москвича". Катайся не хочу! Да когда раскатывать?

С зари до зари толкётся Вано в бригаде.

Чай – мудрый капризник. На него только в пачке спокойно и взглянешь. В пачке он не перерастёт, не загрубеет в день. Какой с корня взяли, такой и будет до второго пришествия.

У Вано самая большая в селе бригада. Ну что тут разособенного? Лягушка и та хочет, чтоб её болото было больше всех. Мечется Вано белкой. И в зиму и в лето перемены нету.

Ох, не перестоял бы участок у чинары!

А не пролежал ли лишнего под навесом уже собранный чай?..

Зазевался, совсем зазевался с удобрением! Копка же на носу…

Управиться бы в самую пору с формовкой, ох, управиться бы. Ничего не надо!

Сплошные охи да ахи у Вано.

Смотрит, смотрит на него старушка мать, вздохнёт и пошаталась с корзиночкой на плантацию. Годы её уклонные. Восемьдесят. Какая из неё помощница?

Да как усидишь дома, раз у сына такая неуправка?

Неуправка неуправкой, но у старушки и свой резон одной, именно одной пойти на чай.

Ей совестно самой себе сознаться, что не на чай она прежде всего ходит. На свидания с Датиком ходит. Только завидит свои чайные рядки, просквозившие невысокие холмы, защемит в груди, кинется на глаза пелена.

Остановится. Тихо поклонится холмикам.

«Здравствуй, Датико… Здравствуй, любимый…»

Это для молодых чайная плантация только чайная плантация и больше ничего.

А для Жении…

В этих холмах вся её жизнь с Датиком. Короткая, светлая. Как жизнь свечи.

По росистым утрам не вечно на этих холмах празднично сверкал под солнцем зелёным изумрудом чай. Когда-то здесь кисли-кручинились под малярийными дождями непроходимые чащобы. Насыпались люди с топорами, с цальдами. [30]Вымахнули леса, насадили чай. И Жения помнит, где какое дерево срубила, где какой пень выкорчевала вместе с Датиком. Помнит всё, всё, всё.

Вот здесь княжил на воле кряжеватый дуб. За ним, в прохладушке, укрывшись от солнца и любопытного глаза, целовал-миловал её Датико…

Под этим вот грабом угощал в обед ожиной. Полную фуражку надёргал. С горкой!

За ольхой вот за этой она, светясь радостью, призналась, что у неё будет ребёнок. Первыш. И Датико в слезах с колен целовал её в живот…