Валерий Поволяев - Лесные солдаты

Говорят, что тоска – свойство характера, присуще только русским, больше никому в мире, ни одному народу. Наверное, это так – авторитетам надо верить, – что же касается самого лейтенанта, то он совсем не знает людей, живущих за границей. Закордонный люд для него – всё равно, что инопланетяне, совершенно неведом. Впрочем, нельзя сказать, что лейтенант знает людей, находящихся рядом с ним.

Разве можно было определить по внешнему облику старлея, у которого он перехватил эту группу… – уже и фамилию этого человека забыл, слишком стремительно она стёрлась из памяти, – что тот окажется предателем?

А старший лейтенант оказался предателем.

Просветы, сквозь которые были видны тусклые звёзды, затянулись, – всё исчезло. Вместе с ними исчезли и всякие воспоминания. Воспоминания только расхолаживают человека, делают его уязвимым. Чердынцев оттолкнулся от стенки траншеи, посмотрел на часы. Пора.

Посмотрел на бойцов, находящихся в окопе. Большинство из них, как и он, полулежали, привалившись спинами к мёрзлой полуобвалившейся стенке, дремали. Ему сделалось жалко этих людей – минут через пятнадцать часть из них будет лежать на земле и никогда уже не поднимется.

А прорываться надо. Совершать бросок через открытую плешку, забитую немецкими трупами, бессмысленно – всех посекут очередями, как они сами посекли гитлеровцев, из этого котелка нужно уходить только по кромке берега… Только куда лучше уходить, влево или вправо? Чердынцев вновь посмотрел на небо – появились там прогалы или нет? – он словно бы хотел получить подсказку, но просить подсказки было не у кого, – небо было плотным, глухим, тёмным, ни одного светлого пятнышка.

– Бижоев! Ерёменко! – негромко позвал лейтенант.

Окоп зашевелился, от одного бойца к другому пополз шёпот:

– Бижоева, Ерёменко – к командиру!

Через несколько минут оба вызываемых оказались около лейтенанта.

– Кликали, товарищ командир? – свистящим шёпотом спросил Ерёменко.

Чердынцев отцепил от пояса две гранаты, положил их перед бойцами.

– Вот вам карманная артиллерия, – проговорил он негромко. – Прорываться будем на левом фланге. Попробуйте подползти к пулемёту и уничтожить его.

– Сделаем, – глухо проговорил Бижоев, – не сомневайтесь. – Он подцепил пальцами одну гранату, подкинул её в руке. – Сделаем.

– Взрывы гранат будут для нас сигналом, – сказал лейтенант, – мы сразу пойдём на прорыв.

Ерёменко молча кивнул, подхватил вторую гранату и уполз в темноту. Лейтенант двинулся следом. Чердынцев двигался от бойца к бойцу и повторял едва слышным шёпотом:

– Приготовиться к прорыву! Приготовиться к прорыву!

Он достиг торца траншеи, когда в темноте полыхнул неярко, плоско взрыв, за ним, почти в унисон, прогремел второй.

– За мной! – скомандовал Чердынцев, выпрыгивая из траншеи, увидел, что впереди, в глухом пространстве заплясал рыжий огонёк, полоснул из «шмайссера» по этому огоньку, перекрестил его своими выстрелами, и огонёк угас.

Откуда-то сбоку на него налетел немец в громыхающей, будто сшитой из железа накидке, Чердынцев среагировал вовремя, на ходу пригнулся, подцепил немца собственной спиной и перекинул его через себя. О твёрдую мёрзлую землю немец приложился всем телом, крепко ударился, внутри у него даже что-то сыро вякнуло – так когда-то в деревнях наказывали конокрадов, били всем телом о землю, и у тех от ударов отрывались лёгкие и селезёнка. Следом на лейтенанта налетел ещё один немец, тяжёлый, как бык, пропахший потом, – Чердынцев ударил его снизу автоматом, концом ствола в шею, словно штыком, услышал противный хруст и, не останавливаясь, понёсся дальше.

Сзади раздавались вскрики, сопение, одинокие выстрелы, топот ног, глухие удары, потом всё это неожиданно удалилось, сделалось едва слышимым, и Чердынцев понял – они прорвались.

В темноте лейтенант натыкался на стволы деревьев, по-кошачьи ловко отпрыгивал от них, на собственных ногах, будто на лыжах, съехал в заснеженную светлую ложбину и остановился. В спину ему больно ткнулся кто-то, также остановился.

Это был Ломоносов.

– Кажись, прорвались, товарищ лейтенант…

Рывок был внезапным, сильным, потому в оцеплении немцев и образовалась такая хорошая дырка, да и не прорваться им было нельзя.

– Надо проверить, сколько нас осталось, – покашляв в рукав шинели, произнёс лейтенант.

Шинель он себе добыл хорошую, командирскую, с кавалерийскими петлицами, украшенными скрещёнными клинками, – чуть великовата она оказалась, но это было ничего, это было даже хорошо, в холод можно будет натянуть на себя какую-нибудь душегрейку, а сверху одеть шинель. Взял он её в разбитой нашей машине – с воздуха грузовик накрыл «мессер», – валялась в кузове, свёрнутая в скатку, сырая, пахнущая дымом. Откуда взялась наша военная полуторка в немецком тылу – непонятно. Видимо, такие же, как и они, бедолаги, отступали, пробирались к своим и решили по пути подъехать. Скорее всего, это было так. А там – кто знает…

Лейтенант пересчитал всех, кто вырвался из ловушки. Не хватало девяти человек. То ли погибли, то ли откололись и ушли в сторону.

Судя по всему, всё-таки погибли: схватка была яростной, и погибло бы ещё больше, если б Бижоеву и Ерёменко не удалось так близко подползти к пулемётному гнезду: их гранаты превратили сам пулемёт в груду лома, а стрелков вмесили в снег. Молодцы ребята! Живы они или нет?

Лейтенант пробежался взглядом по тёмным усталым фигурам, засёк Бижоева и облегчённо вздохнул – уцелел мюрид, это хорошо… А где Ерёменко? И Ерёменко был цел. Ёжился на холоде, совсем неприметный среди хлопцев.

Чердынцев протиснулся к нему, пожал руку:

– Спасибо тебе, Ерёменко… И тебе, Бижоев, спасибо, – он пожал руку низкорослому крепкому кавказцу. – Если бы не вы, нам пришлось бы туго, – развернулся на одной ноге и скомандовал: – Вперёд!

Группа устремилась за лейтенантом и через несколько мгновений растворилась в плотной мгле. Слышно было только, как под ногами похрустывает молодой ломкий снег, да ветер бормочет что-то в сосновых макушках.

Минут через двадцать, впереди, в лесу, в воздух взмыли две ракеты, одна за другой – красная и зелёная… Это был сигнал. Явно немцы подавали кому-нибудь из своих. Не засада ли впереди? Чердынцев остановил группу, привычно откашлялся в рукав шинели.

– Иван, – попросил он маленького солдата, – проверь спуск к реке. Как тут, круто или всё-таки терпимо? Не нравятся мне эти ракеты.

Ломоносов исчез в темноте. Вернулся быстро.

– Не пройдём, товарищ лейтенант, – сказал он, – и ноги себе переломаем, и головы свернём.

– Жаль, – обволокся лёгким облачком пара Чердынцев и закашлялся (подцепил, похоже, простуду). – Надо искать место для спуска к реке.