Иван Падерин - Когда цветут камни

— Что вы, товарищ маршал, разве я сумею вразумительно рассказать авиаторам о нашей тактике? Провалюсь и вас подведу…

«Разве можно так отвечать маршалу! Вот опять буркнул: «попробую». И еще смеется, чудак», — осуждал Леня ничем не выделявшегося в Громатухе, давно знакомого ему парня, ставшего теперь командиром гвардейского полка.

— До свидания, товарищ маршал… Непременно передам…

Корюков положил трубку. Широкая тень сползла по брезенту до самого порога, и уже из глубины блиндажа донесся его голос:

— Миша, позови Бориса Петровича!

«Значит, перед полком будет поставлена какая-то важная задача. По пустяковому вопросу маршал звонить не будет. Если пустяк, Максим не стал бы вызывать замполита. Что-то назревает», — такое заключение сделал Леня.

Подполковника Вербу Корюков называл только по имени и отчеству — Борис Петрович. Внешне Верба ничем не выделялся среди гвардейцев — маленький, щуплый, походка нестроевая, ступал с прижимом на пятку, слегка встряхиваясь всем корпусом. Еще никто не видел, как он бегает, но в атаках Верба не отставал от самых проворных гвардейцев.

Только что окончился в штабном блиндаже вечер боевого актива полка, а Верба уже поднялся на высоту, к роте, оставленной здесь в боевом охранении. Дежурный офицер встретил его и стал докладывать, как проходит ночное дежурство.

— Постой, постой, — прервал офицера Верба, — давай пройдемся, посмотрим, вдруг что-нибудь не так, как ты хочешь доложить. Тогда и тебе будет досадно и мне неприятно…

И они отправились проверять, как несут ночную вахту пулеметчики, стрелки, бронебойщики, наблюдатели. По пути Верба рассказал офицеру о вечере в блиндаже. Возле солдат, собравшихся у термоса погреться горячим чаем, они остановились. Тут-то и догнал Вербу ординарец Миша.

— Товарищ подполковник, командир полка велел позвать вас к себе.

— Хорошо, сейчас иду, — ответил Верба и не спеша зашагал вниз.

Миша падал, обдирал руки о колючий шиповник, местами бежал за подполковником, чтоб не отстать, а тот, словно ввинчиваясь в землю, ни разу не поскользнулся.

В Сибирскую комсомольскую дивизию Верба пришел из резерва Главного политуправления в дни боев под Москвой. В личном деле Вербы, тогда еще старшего политрука, был записан строгий выговор с предупреждением за то, что не разглядел в своем командире батальона труса и предателя, который увел с собой большую группу бойцов в плен, к фашистам.

Придя в комсомольскую Сибирскую дивизию на должность комиссара отдельного лыжного батальона, Верба вскоре заменил выбывшего из строя комиссара полка. В ту пору Максим Корюков командовал взводом пулеметчиков. Верба сразу разгадал в этом здоровенном угловатом сибиряке умного и смелого воина, внимательно приглядывался к нему и твердо верил, что из Максима получится хороший командир. И вот Корюков стал командовать полком, хотя не перестает думать о Громатухе, о своем проекте гидромеханизации родного прииска. Реально-то рассуждая, теперь ему надолго нужно забыть об этом.

Верба считал, что до назначения Максима Корюкова полку вообще не везло на командиров: с начала войны их сменилось четыре.

Жену и пятилетнюю дочь Верба оставил в Минске в начале войны: не успел эвакуировать. Осенью прошлого года он получил недельный отпуск. Приехал в Минск и ничего не нашел: от дома, в котором жил до войны, остались только груды кирпича. В горкоме партии Вербе сказали, что его жена с ребенком была схвачена гестаповцами и увезена в Германию.

— Ты чем-то огорчен, Борис Петрович? — спросил Корюков, когда Верба вошел к нему в блиндаж.

— Это ты чем-то озабочен. Вижу, даже расстроен. А у меня в голове мысли светлые: вот кончится война и поеду я к тебе в Сибирь, на Громатуху парторгом. Сменять Фрола Максимовича — ты говорил, ему пора на пенсию. Ты будешь там директором или главным инженером, а я парторгом. Как думаешь, изберут меня при твоей поддержке или не изберут, а?

— Тебя-то изберут, а вот буду ли я главным инженером — вопрос темный.. Но не в этом дело. Говорил сейчас с маршалом по телефону, и вот посмотри на эту штуку. — Корюков развернул план Берлина: желтый центр его чем-то напоминал панцирь черепахи. — Как будут тут действовать роты и батальоны без мелких штурмовых групп и отрядов? Под этот панцирь сползаются сейчас самые ядовитые гадюки Гитлера. Сунется рота или батальон с любой стороны, хотя бы к этому вот кварталу, и получит сотни смертельных укусов: каменные стены с амбразурами, завалами, замурованные окна с пулеметными точками, баррикады. Большие потери понесут здесь наши части, если будут наступать обычным порядком… Вот и хочу я с тобой вместе обдумать все это.

— Что ж, дело серьезное, — сказал Верба. Помолчав, он предложил: — Надо сегодня же на имя командующего подготовить докладную о штурмовых отрядах. С чертежами и схемами. Довольно играть в прятки, шила в мешке не утаишь. Да и не в наших интересах таить такие вещи.

— Ты прав, — согласился Максим.

— Не я, а ты, — поправил его Верба.

Выслушав Корюкова и Вербу, генерал Бугрин нахмурился, мясистые губы его напряглись, широкий лоб пересекла глубокая морщина. Казалось, сейчас грянет гром.

Глядя на хмурый лоб командарма, как на грозовое небо, подполковник Верба недоумевал: в чем же получился просчет? Он был уверен, что как только Корюков расскажет о штурмовых отрядах, Бугрин схватится за эту идею. Похвалит за своевременную и полезную инициативу, затем созовет командиров частей армии и скажет: вот какое есть смелое предложение, посмотрите, пожалуйста. Может, и у вас созреет что-нибудь новое. В штурмовом отряде каждый солдат должен уметь оценивать обстановку самостоятельно и принимать правильное решение… Но подготовить каждого солдата так, чтобы он научился самостоятельно решать боевую задачу, нелегкое дело. Это должно понудить всех командиров и политработников ближе подойти к солдату, хорошо знать его и доверять ему. Разумеется, одним приказом такой задачи не решить: приказы читаются и выполняются по-военному четко и беспрекословно, но часто без творческого огонька — как приказано, так и сделано. А тут придется подбирать ключ к душе каждого воина и обдуманно, с учетом его способностей и обстановки, посылать на тот или иной участок боя…

Но командарм только нахмурился, не проронив ни слова о предложении Максима Корюкова. Неужели ему не понравилось самостоятельность командира полка? Неужели он перестал быть таким, каким знал его Верба с осени сорок второго года? Может, теперь, в конце войны, Бугрин полагается только на силу? А может быть, сам значительно раньше и глубже продумал ход предстоящего сражения за Берлин и не хочет тратить время на «мелочи»?