Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Командный пункт Бергмана разбило серией бомб и особо тяжелых снарядов, теперь на его место указывали груды земли, обломки бревен и вставшая вертикально плита из железобетона. Похоже, прежде она была крышей. Сергеева там не было, погиб его вестовой Сычев – хороший дядька, я видел его пару раз, он угощал меня накануне перловкой – и двое телефонистов. Тогда я, впервые за двое суток, подумал о Маринке Волошиной – ведь она где-то рядом, в своем медпункте, который мы устраивали вместе с ней, когда она пришла на батарею, куда и откуда тащили мы Костю Костаки. Когда же все это было…

Солнце – невидимое в дымных тучах – стояло почти в зените, когда немцы полезли опять. Мы ощутили, что огненный вал прокатился над головами, и поспешно выползали из убежищ, убеждаясь, что окопы вновь сделались мельче, местами засыпаны вовсе и что гораздо меньше стало нас самих – и нет времени разбираться, кто убит, кто ранен, а кто задохнулся в щели. Я пристроился за валявшимся перед окопом камнем и, завидевши первую серую тень, без команды, по обстановке, открыл огонь. Затрещал ручной пулемет Шевченко, следом заговорил «максим».

Немца Шевченко убил во время второй атаки. Немцы тогда подползли совсем близко и кидали в нас гранаты на деревянных длинных ручках. Одной убило Усова и снова зацепило Молдована. Мы бросали лимонки в ответ, я швырнул две последние, не знаю, насколько «культурно» получилось на этот раз. Старовольскому сильно царапнуло голову, кровь заливала лицо, он бил по наступающим из автомата, стараясь прижать их к земле. Сколько там их ползло, не скажу. В траншею запрыгнул один. Будь у него не винтовка, а что-нибудь покороче, он бы успел развернуться. У Мишки лопатка была под рукой. Немцы опять отошли, а этот немец остался. Многие другие остались здесь тоже. И вчерашняя самоходка, до которой было уже не двадцать, а больше метров. Очень хотелось пить.

Я не хотел смотреть на немецкий труп, но не смотреть не получалось. Омерзительнее всего было горло, куда вошел заточенный край лопаты. Я немножко разбирался в немецких знаках различия, убитый был унтерофицером, по-нашему, младшим сержантом. Награды на серо-зеленом кителе ни о чем мне не говорили. Мишка объяснил, что черный кругляш с каской, свастикой и мечами был значком за ранение. Я удивился – надо же, немцы и за ранение награждают. Другой, в виде венка с наложенной винтовкой и наверху орлом, давался за участие в атаках и рукопашных боях. «Вот и доучаствовался, – сказал Михаил. – Возьми на память, хороший трофей». Я помотал головой, трофей мне был не нужен, прикасаться к мертвецу не хотелось. Немецкий мундир, кстати, был пошит из хорошего сукна, слегка ворсистого и, вероятно, очень жаркого летом.

После авианалета недосчитались пятерых – двоих в нашем взводе, двоих во втором и одного в третьем. Бомбежки и штурмовки сегодня были долгими. Бомбардировщики разгружались не сразу, а постоянно висели над головой, давая возможность своей пехоте накапливаться для броска почти что в полной безопасности.

Новая атака началась, как только улетели самолеты. Немцы передвигались короткими перебежками, строча из пулеметов и швыряя перед собою гранаты – хотя расстояние не позволяло добросить их до нашего окопа. Они словно бы старались очистить от нас всякое возможное пространство.

Гранат у них было много. Они гремели всё ближе, и нам приходилось сгибаться, пережидая, когда пронесутся осколки. Я едва различал мимолетные тени и мельтешение огоньков. Надо было стрелять, но я не мог понять куда. Пулеметный огонь был настолько силен, что хотелось уползти, забиться в щель, исчезнуть. Я почти не замечал, как нажимал на спуск.

Гранаты стали рваться прямо над головой, одна залетела в окоп, мы кинулись в ход сообщения, и тут же рвануло за нами. Когда мы с Мишкой осторожно выглянули (один бы я нипочем не решился), там было трое немцев. Мишка дал очередь, и они повалились на дно, рядом с убитым лопаткой унтером. В ответ прилетела граната, ее подхватил и выбросил обратно Молдован. «Живем, Алешка», – крикнул Шевченко и снова занял старое место. Рядом с ним устроился Дмитрий Ляшенко. Я вогнал в магазин обойму и нащупал в кармане сухарь. Конца и края бою не было. Снова хотелось пить.

Но кончился и этот день – с бесконечными бомбежками, штурмовками, атаками и обстрелами. Правда, не было больше узла обороны, не было веселых лейтенантов-артиллеристов, не было пушек, не было дзотов, и в ямах на месте КП батареи залегли с пулеметами немцы. Их надежно прикрыла вздыбленная плита.

Нашего взвода, можно сказать, тоже не было. И полка, говорили, не стало. Подполковник, комполка и весь его штаб погибли, немцы сбили морскую бригаду, прорвались на правом фланге, и мы оказались в окружении. Перед тем как пошли на прорыв, я видел мертвого Пимокаткина, осколок авиабомбы рассек ему надвое горло, голова держалась на кожаном лоскуте. Шевченко забрал у него медальон (Пимокаткин не выкинул, не поверил примете), потому что книжки красноармейской в карманах не отыскал. Черт знает, куда она делась, красноармейская книжка, времени на поиски не имелось. Немцы палили со всех сторон, мы лежали, стараясь вдавиться в почву, а она, жесткая и твердая как камень, не позволяла вдавиться в себя. «Давай что есть», – проорал Старовольский Мишке. У него скопилось много красноармейских книжек, теперь прибавился цилиндрик с писулькой – будет чем заняться, если останется жив. Пинский лежал с нами рядом. Мишка хлопнул его по плечу: «Держись, братишка, проскочим». Тот кивнул. Вид его был решителен и непреклонен, руки сжимали винтовку.

Мы прорывались в сумерках, под пулеметным огнем, бившим нам прямо в тыл. Пробирались заваленными ходами сообщения, просто бежали по склону, ломали собою кустарник, швыряли последние гранаты, стреляли в скачущие среди деревьев тени. Противно свистели мины. Люди падали и застывали. Или катились вниз. Я добежал.

Когда поняли, что прорвались и что перед нами наши, мы снова заняли оборону. Остатки роты, остатки полка. Быть может, остатки дивизии.

Саню Ковзуна ранило осколком немецкой мины, его вытащил на себе Сергеев. Когда я почти случайно оказался рядом, над Саней, под обгоревшим дубком, склонилась Марина Волошина. Жалобно глянула на меня, и я сразу же понял – конец. Саня что-то бормотал, не открывая глаз, Маринка не понимала, а я разобрал: «Стий, смэрть, видступы… Ни, нэ видступыть… Стий, видступы…» Маринка шептала: «Держись, Санечка, держись», – но знала, что он уже там. Сергеев стащил с головы фуражку, помял ее в руке и ушел совещаться с командирами. Положение было малоприятным, немцы оседлали гребень высотки и теперь господствовали над нами.