Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

– Только положите так, чтобы было видно, кто здесь настоящий герой, – попросил я унтерофицера.

– Сделаем.

В итоге вышло неплохо. Трое русских в выбеленных солнцем военных рубахах были живописно разложены у покореженного пулемета, а перед ними, откинувшись на спину, устремивши взор в дымное небо и сжимая в отброшенной смуглой руке винтовку, лежал немецкий пехотинец, неизвестный солдат великой войны идей. Так и виделось, как храбрец отчаянно летел вверх по склону, покуда не был остановлен большевистской пулей. Но чего не успел сделать он, довершили его товарищи.

Я общелкал группу с нескольких сторон и остался доволен. Йохану-Непомуцену, оправдываясь, сказал, что это моя работа. Тот и не подумал возражать. Лицо его было печальным. Не думал ли он, что судьба героя вполне может постигнуть его самого?

Распрощавшись с любезными могильщиками, мы медленно пошли по постепенно поднимавшемуся склону, среди такого же, как в Камышловском дефиле, лабиринта траншей и пулеметных гнезд, по еще дымящейся каменистой земле.

– Что вы тут делаете, господа? – вежливо, но решительно остановил нас могучий пехотный фельдфебель, выросший из кустов совершенно для нас неожиданно.

Я предъявил документы и пропуск. Приглядевшись, заметил, что в зарослях вокруг мельтешат солдаты, в еще большем числе, чем в долине.

– Дальше нельзя! – решительно сказал подошедший к нам молодой лейтенант. – Вы и так оказались в расположении штурмовых подразделений.

– Но хотя бы… – попробовал возразить ему я, желая сказать, что хотел бы подняться на гребень и сделать снимки штурмуемой станции.

– Нельзя. Бой в разгаре. Очень опасно, господин Росси, поверьте мне, очень.

– Это моя профессия. Уникальная возможность.

Лейтенант задумчиво поморщил лицо с детским пушком на щеках, но все же твердо ответил «нет».

– Если хотите, можете сфотографировать моих солдат.

Я сделал снимки лежавших и сидевших в кустарнике парней, серьезных, сосредоточенных, возможно проживающих на этом свете свой самый последний день. Словно бы в подтверждение правоты командира на меня вдруг посыпались сбитые пулями ветки. «Ложитесь же, черт вас возьми!» – закричал лейтенант. Я послушно растянулся на склоне. Мы понимали, что пули шальные, но от этого делалось только страшнее – что же тогда происходит там, где русские бьют прицельно?

Спустя полчаса мне все-таки позволили добраться до вершины и заглянуть на ту сторону горной гряды. Я щелкал затвором, но понимал – хороших снимков не выйдет. Камера сможет воспроизвести дым и пламя, но пропадет панорамность изображения, а без панорамности это не впечатлит – дым, ну и что? К тому же пленка была черно-белой (Тарди всегда отличался скупостью – вполне объяснимой, цветные снимки нельзя поместить в газете). Я пожалел, что я не кинооператор – кинокамера позволила бы дать панораму и передать динамику даже при черно-белой съемке. Не исключено, что мне бы удалось ухватить группу бомбардировщиков, висевших к югу от холмов и уничтожавших невидимую нам станцию с воздуха.

Снизу резко и кисло тянуло луком. «Тол», – пояснил мне Фогт. Я помнил этот запах по Испании и Абиссинии. «Ну и как?» – спросил лейтенант. Я молча сглотнул. Сказать было нечего – идти туда предстояло не мне, а ему.

В расположение батальона мы возвращались молча. Расставаясь, долго трясли друг другу руки. Я бы предпочел поужинать вместе с Йоханом-Непомуценом, но в силу порядка вещей ел с майором Бергом и приглашенными к столу несколькими офицерами. Сегодня их было заметно меньше, чем несколько дней назад. Пришел посеревший Вегнер, но Левинского с его летним кителем я не увидел. Возможно, он был занят, но спрашивать я не решился.

Берг был задумчив и молчалив, прочие мрачно шутили. Кто-то, не помню по какому поводу, заявил:

– Главное в жизни – счастье.

– Что такое счастье? – поинтересовался Вегнер.

– Ха-ха-ха, – без улыбки и очень отчетливо проговорил незнакомый мне молодой лейтенант, очень похожий на того, что не пускал меня сегодня на вершину холма. – Счастье, господа, это умереть за родину.

– Вы уверены? – спросил я его, пользуясь правом иностранца и штатского человека.

– Абсолютно, – кивнул лейтенант. – Основной вопрос – как?

– И как же? – полюбопытствовал Вегнер.

– Вовремя. То есть не слишком рано и не слишком поздно.

– И желательно не слишком больно, – невесело добавил кто-то.

– Но не мгновенно, – уточнил лейтенант, – а то ведь не успеешь насладиться.

– Чем?

– Счастьем.

– И не успеешь передать важное донесение о коварных замыслах противника, – поставил точку зачинщик разговора. – На здоровье!

– На здоровье!

Из обрывков дальнейшей беседы я узнал о жутких потерях в батальоне и ужасной судьбе Левинского. Когда офицеры, поужинав, вышли, мы с Грубером поговорили с Бергом.

– Здесь, на переднем крае можно быть откровенным, – сказал он зондерфюреру и мне, откинувшись в кожаном кресле. Три таких креслах стояли прямо на командном пункте, и тот смотрелся бы довольно мирно, если бы не истерический грохот пушек по периметру русского фронта. – Мне плевать на арийцев и евреев, на полноценных германцев и неполноценных славян, на русский большевизм и американскую плутократию. Мне наплевать даже на Польшу и Данциг, из-за которых заварилась эта каша.

– И на что же вам не плевать? – задал я ожидаемый им вопрос.

Он отхлебнул кофе из фарфоровой чашки и задумался, колотя костяшками пальцев по покрытому клеенкой столу. Кроме меня, ответа с любопытством ожидал его новый адъютант, заменивший беднягу Левинского – тот самый молодой лейтенант, который знал, что такое счастье. Быть может, он опасался, что командиру батальона плевать и на адъютантов? Грубер, напротив, всем видом выражал равнодушие.

Наконец майор разомкнул уста.

– Мне не плевать на мой долг, друзья. Я солдат, мое дело воевать. Мне не плевать на моих солдат – и я хочу, чтобы после штурма их осталось в живых как можно больше. И на Севастополь мне тоже не плевать – потому что, если я здесь, я должен войти в него, чего бы мне то ни стоило. Это, если угодно, вопрос профессиональной этики. Что скажете, господин зондерфюрер?

Грубер отпил свой кофе.

– Лишь то, что нашему Флавио не везет. Как интересное интервью, так совершенно не пригодно для печати. Так он еще, чего доброго, начнет завидовать журналистам в так называемых демократических государствах.

Лейтенант неуверенно улыбнулся. Майор протестующе дернул рукой.

– Пустое. Во время войны там то же самое, что у нас. Порядок во всем. Иначе бы мы давно были в Лондоне. А что вы, Флавио, скажете о себе? Откровенность за откровенность. На что не плюете вы?