Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

– Дывысь, тикають.

Они действительно утекали, стремительно, резво, падая и поднимаясь, пропадая среди взлетавшей у них из-под ног земли, утекали по всему фронту, сколько мог видеть глаз. Мы орали им вслед, не слыша друг друга, слишком громким был гул орудий, но они утекали, и главное было это. Мы побежали за ними. Немецкие батареи открыли заградогонь. «Залечь!» – заорал Сергеев. Мы попадали на траву.

Назад, к возвращенной станции, отползали без суеты. Немецкий обстрел вышел беспорядочным и бестолковым. Или так нам казалось на радостях? Трава была сухой и колючей. Рядом со мной оказался Зильбер.

– Аверин, Пинского видел?

– Нет.

– Я видел, – крикнули слева. – Упал он. Убило вроде.

– Где?

– Да вон там, в воронке.

– Кто со мной?

Я и кто-то еще поползли за Зильбером, по совершенно ровному, лишенному растительности, сгоревшему начисто месту. Нас заметили. Застрекотал пулемет. Начали рваться мины. Того, второго задело. Раздался тонкий вскрик. Продвигаться дальше не имело смысла.

– Холера, – простонал Зильбер. Мы резко свернули в сторону – нужно было найти нашего нового раненого. Пули выбили пыль в полуметре от нас, и мы резвее заработали локтями. Ранило Ваську Головченко, из третьего отделения. Навылет, в мякоть под коленом. Кровотечение было не сильным. (Я знал – при обильном кровотечении даже при вроде бы легком ранении можно отдать концы за несколько минут.) По счастью, рядом была воронка, переходившая в цепь неглубоких ямок, достаточных, чтобы по ним перебраться к своим. Ваську поволок за собою Зильбер. Я потащил две винтовки, свою и Васькину, и Левкин ППД. Немцы продолжали стрелять, но уже вслепую – если наши спины и появлялись вдруг в поле их зрения, то только на четверть секунды, когда мы перекатывались из ямы в яму. Ума не приложу, как это удавалось старшине. Васька был, правда, не очень тяжелый, но я бы и с мешком так ловко не управился, как Левка справлялся с живым человеком.

Когда мы вышли из-под огня и Ваську унесли на перевязку, Левка высказался о Пинском:

– Хороший ведь был хлопец. А вот не уберегли.

Сколько нас было таких хороших… Я привалился к стене окопа, с трудом приходя в себя. Невыносимо болело в груди, в ней словно прошлись граблями. Я втягивал горячий кислый воздух, судорожно сплевывал и держался руками за готовый растрескаться лоб.

– Гарно ты нимця завалыв, – выдохнул оказавшийся рядом Дмитро Ляшенко.

– Я?

– А хто, Пушкин, чи шо?

Я не понял, про которого он. Второй фашист от меня удрал («от меня» звучало солидно). Быть может, первый? Но в него кто-то выстрелил, иначе бы он не упал. Все же я поглядел на штык. Кровавых следов на нем не было. Значит, точно не я. Но спорить с дедом не стал. Гарно так гарно, хай воно буде так.

День да ночь, сутки прочь. Снова нет воды, снова нечего есть. Интересно, как оно у немцев? Невыносимо хочется спать. Кажется порой, что лучше сразу – уснуть и не проснуться. Лишь бы не больно, лишь бы не мучиться, как мучаются раненые, которых становится больше и больше, а эвакуировать их все труднее. Как мучился вчера Косых, зеленея и холодея, что-то шепча и подтягивая ноги к животу, изрезанному осколками рванувшего поблизости фугаса. Маринка ничем не могла ему помочь, на нее было жалко смотреть: черная, бедная, несчастная. Теперь она всегда вместе с нами, младший сержант Волошина, в нашей роте, где осталось не более двадцати человек, – а ведь это не только пехота, но также артиллеристы и бронебойщики, весь гарнизон опорного пункта капитана Бергмана. Ходят слухи, что Бергман жив, но с тех пор, как комбата ранили, никто его больше не видел.

Нас вторично выбили со станции. Опять началась контратака, чтобы ее отобрать. Там наступали наши, там наседали немцы. До бухты осталось всего ничего. Говорили, у нас в дивизии убиты все командиры полков, начальник штаба и ранен комиссар. Комдива ранили тоже, однако он вернулся в строй.

А Кузьмуку всё равно. Прямое попадание авиабомбы в окоп. Даже не откопать. А немцы лезут и лезут. Было несколько часов перерыва ночью – под стук пулеметов при свете ракет и начался новый день. Пехота, танки, самоходки. Я не могу понять, отдыхают они или нет.

Я и Мишка засели в вырытых наспех ячейках. Мелких – рыть землю, как тут, не пожелаю врагу, а сил не осталось совсем. Однако, чтобы не было одиноко, мы еще прокопали меж нами канавку. Стало можно перемещаться незаметно для немцев, словно в привычном большом окопе. Вместе с Мишкой устроился Ляшенко, наш героический дед. Вместе со мною Мухин. С ним мы почти не разговариваем, но я рад, что его не убили тогда, в рукопашной, когда немец занес винтовку.

После очередного налета бомбардировщиков (самый кошмарный звук – вой летящей на землю бомбы, самый счастливый – грохот ее разрыва, означающий, что пронесло) Мишка проорал мне сиплым голосом:

– Видел, Плешивцева накрыло? Может, помощь нужна.

Мы выбрались наружу и быстро поползли к ячейке Плешивцева. Дым от бомбовых взрывов еще не рассеялся, и немцы пока не стреляли. Мишка двигался чуть впереди и оказался на месте первым. Не успел я туда подползти, как он был уже рядом со мной. «Дальше не надо, не хрен теперь там смотреть».

Через полчаса меня засыпало землей. Не знаю, сколько я пробыл в беспамятстве и был ли в беспамятстве вообще. Но первую мысль запомнил отчетливо: так вот она какая, смерть – полная тьма и ничего не слышно. И яркий свет впереди, словно куда-то лечу. И света этого больше и больше. И рожа Шевченко, что-то орущего и трясущего меня за грудки, а ведь так было хорошо, покойно, словно бы всё закончилось и умирать совсем не страшно.

А потом обрушился грохот. И снова сделалось жутко. И Шевченко кричал мне в ухо:

– Ранен? Контужен? Слышишь?

Видимо, что-то ему я ответил. Он хлопнул меня по плечу, проорал:

– Все хорошо, мадама ля маркиза! – и пополз к своему пулемету. Моей ячейки больше не было, и я пополз за ним – сквозь что-то жидкое и склизкое, стараясь не смотреть, что там такое. Боялся понять, что Мухин. Но Мухин был цел. Его отбросило взрывной волной, и вскоре он к нам присоединился. Оглохший, мотал головой, но исправно стрелял по вновь появившимся фрицам. И дед Дмитро Ляшенко был цел, держал руками ленту (у Мишки был снова немецкий «МГ») и криком сообщал, где видит неприятеля.

Их прогнали, в который раз. Снова была контратака. Мухин вернулся с автоматом и немецким полевым биноклем. Хотел подарить лейтенанту, но тот, разумеется, отказался. Будь иначе, я бы сильно удивился. Подарок от Мухина… Потом мы лежали в ячейках – лопаткой я выскоблил новую, рядом с Шевченко – и с нетерпением ожидали вечера, прикидывая, полезут ли немцы опять. Я думал, что вряд ли они полезут, и настроение было хорошим.