Марина Чечнева - Повесть о Жене Рудневой

Как мы и предполагали, наше появление над Дигорой застало фашистов врасплох. Зенитные установки молчали. И как на ладони видны были вражеские мотоколонны, двигавшиеся из Дигоры по единственной дороге к узкому ущелью. У меня мелькнула мысль ударить по головным машинам, чтобы запереть вход в ущелье и задержать колонну до подхода других эскадрилий. Для этого требовалось подойти к цели на малой высоте, что из-за близости гор было небезопасно.

— Как ты думаешь, стоит рискнуть? — спросила я у своего штурмана Оли Клюевой, сообщив ей свой план.

— Давай попробуем, — без колебаний согласилась она. — Игра стоит свеч.

Но пробовать нам не пришлось. Почти в то мгновение, когда я приготовилась к снижению, впереди в самом узком месте ущелья один за другим взметнулись четыре взрыва. Судя по времени, это сработал экипаж нашего комэска Амосовой, вылетевший первым. Она сбросила бомбы в гущу остановившейся колонны. А следом подходили другие эскадрильи полка…

На другой день наземная разведка доложила о полном разгроме мотомеханической колонны гитлеровцев.

Такие сообщения звучали для нас как прекрасная музыка, настроение поднималось, мы шутили за обедом, громко пели в короткие свободные минуты. В наших летных книжках появились новые записи, которые мы перечитывали, как перечитывают хорошие стихи.

Из книжки Жени Рудневой:

«5 ноября бомбила скопление мотомехчастей и живой силы противника в п. Гизель. Несмотря на сильное зенитное заграждение и прожектора противника, экипаж Никулиной — Рудневой произвел 7 боевых вылетов за ночь. Точным бомбометанием вызвано 4 взрыва и 2 очага пожара, что подтверждает экипаж З. Парфеновой.

24 ноября 1942 года экипаж Никулиной — Рудневой произвел 7 боевых вылетов на территорию противника в пункты Ордон и Дигора. Несмотря на сильный заградительный огонь, экипаж точным бомбометанием вызвал 2 очага пожара в п. Дигора и уничтожил железнодорожный эшелон в п. Ордон. Подтверждает экипаж Поповой — Рябовой».

Это были «ночи-максимум», когда мы находились в воздухе по восемь-девять часов подряд. После трех-четырех вылетов глаза закрывались сами собой. Пока штурман ходила на КП докладывать о полете, летчица несколько минут спала в кабине, а вооруженны тем временем подвешивали бомбы, механики заправляли самолет бензином и маслом. Возвращалась штурман, и летчица просыпалась, но окончательно приходила в себя только в воздухе.

Однажды, когда уже поднялись в воздух, Дина Никулина спросила своего штурмана:

— Жень, а бензин у нас полностью?

— Не знаю, я не была у машины.

Дина развернулась, пошла на посадку. Женя проверила — все было в порядке.

— Ну, видишь, они свое дело знают. Устал мой командир, — сказала Женя, забравшись на крыло, и ласково погладила Дину по голове, по кожаному шлему.

— Они тоже спят, ходят во сне, бензин заливают во сне. «Доверяй, но проверяй», — проговорила Дина со вздохом, устало.

Мы ели среди ночи, не вылезая из машин. Что это было: поздние ужины или ранние завтраки — сказать трудно. Съешь последнюю ложку каши, котелок — технику и снова: «Контакт!» — «Есть контакт!» — и в черное небо, часто навстречу «фронтальной муре», как говорят летчики о сплошной облачности, навстречу опасностям, но с верой в удачу.

«Ночи-максимум» доставались нам огромным напряжением физических и душевных сил, и когда занимался рассвет, когда на сером фоне неба возникали черные пики гор, когда просыпались утренний ветер и горластое воронье, мы, еле передвигая ноги, осунувшиеся, шли в столовую, мечтая скорее позавтракать и заснуть.

«У меня странная болезнь, — писала Женя в своем дневнике, — проснусь если через 3—4 часа после того, как приду с полетов, больше уже не усну. Так было и сегодня».

Сказывалось переутомление. Женя страдала бессонницей, другим снились мечущиеся лучи прожекторов — сон был тревожным.

В станице Ассиновской мы стояли долго, почти полгода, и жили в своем общежитии спаянной, дружной коммуной. Нас объединяли, в первую очередь, наша общая боевая работа, наше страстное желание прогнать врага с русской земли. Все мы были равны перед смертельной опасностью, которая грозила нам ночью в воздухе и днем на земле, когда мы спали (фашисты постоянно искали наш аэродром, несколько раз сбрасывали бомбы рядом). Ночные полеты в лучах прожекторов, в огне зениток, когда рядом нет никого, только твой штурман в задней кабине, или твоя летчица впереди, когда остается надеяться только друг на друга, такое, конечно, роднило нас. Мы дружили с нашими техниками и вооруженцами, от умения которых подчас зависела наша жизнь. Они это понимали, готовили машины к полету исключительно добросовестно и каждый раз с волнением ожидали нашего возвращения с задания. И когда мы, вернувшись, говорили, что мотор работал хорошо, для техника это было высшей похвалой.

Мы жили открыто и искренне переживали чужие горести. Если кто-нибудь из девушек плакал, ее утешали чуть ли не всем полком, уж, по крайней мере, всей эскадрильей, и также «сообща» радовались вместе с теми, у кого была радость.

Письма от родных читали вслух, обсуждали и знали домашние новости друг от друга, а там, дома, мамы и папы хорошо знали имена и судьбы наших однополчанок, сами писали им письма, присылали подарки. К командиру и комиссару наши родные мамы относились как к приемным матерям, взявшим на воспитание их дочерей: просили последить, чтобы Катя, Вера или Женя лучше укрывала горло, чтобы мыла фрукты перед едой, чтобы не курила.

Мы помнили дни рождения тех, с кем вместе летали, с кем дружили на земле. В эти дни обязательно дарили цветы, фрукты и по детскому обычаю надирали уши, чтобы раз и навсегда они были счастливы.

У каждой из нас тем не менее в полку была одна самая любимая подруга, с которой хотелось говорить чаще и дольше, чем с другими, которая лучше других могла понять и поддержать. Близкие подруги вместе сидели за столом, вместе селились в домах у хозяек, старались вместе летать, то есть вместе рисковать жизнью.

Мы были дружны и одновременно требовательны к себе и своим однополчанам. Сурово отчитывали на комсомольских собраниях оплошавших, совершивших служебный проступок, в стенных газетах, «боевых листках», а позже в полковом «Крокодиле» высмеивали тех, кто заблудился в облаках и не нашел свой аэродром или, увлекшись, переоценил результаты очередного бомбометания.

В полку была своя библиотека. Несколько десятков томов привезли с собою из Энгельса, а потом сдавали в общий фонд книги, полученные из дому, или те, что приходили в посылках с предприятий и учреждений. Пушкина, Лермонтова, Толстого, Некрасова, Маяковского, Горького мы перечитывали и находили в знакомых произведениях новые мысли и чувства, которые раньше оставались недоступными нашему детскому восприятию. Мы повзрослели в общении со смертью и научились донимать и ценить мудрость русской литературы.