Виктор Московкин - Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести

— Мамы, мамы, — взгрустнул Ломовцев. — В «Святом Иоргене» Ильинский уморительно жалуется: «Меня мама уронила с четырнадцатого этажа». Всю жизнь у меня такое чувство, будто моя мама тоже уронила меня и не подняла. Хоть бы память какую о себе оставила. Когда я начинаю представлять ее, вижу тетю Симу, детдомовскую няню, усатую, с дряблыми щеками, а я все-таки первый ребенок. Все уверяют, что боль переживают в детстве, у меня такого не было, чаще стала вспоминаться потом. Может, оттого и жену выбрал старше себя.

Головнин коротко взглянул на него и ничего не сказал, потому что не знал, хорошо это или плохо, если жена старше мужа.

Ломовцев что-то уловил в его взгляде, ухмыльнулся.

— Уж не подумал ли, что я в чем-то раскаиваюсь? С Асей мы живем душа в душу. А как познакомились, брат! Слушай…

Ломовцев готовился провести приятный отпуск. Он не чурался людей, но считал, что для полного отдыха нужно иногда бывать наедине с собой. В городе это не удается. Если ты и замкнешься в своем доме, раздражающие звуки все равно преследуют тебя отовсюду. Они начинаются с шарканья метлы дворника ранним утром, в тот самый момент, когда чуть-чуть еще недоспал, вот тогда и хочется чертыхнуться: «Чтоб тебя, твою старательность»; кончаются же криками ссорящихся за стеной соседей.

Здесь его будет тревожить разве только крик дергача, этого неугомонного полуночника. Он улыбнулся, вспомнив, как тот однажды надоел ему, подбирался в высокой траве почти к самому костру и орал. Орал так долго и нахально, что Ломовцев уже не выдержал, половчее развернулся и прыгнул в траву. Ошалевшая птица изменила своей привычке удирать ногами, низко полетела, всполошно задевая крыльями болотную осоку.

Рюкзак, хоть и раздутый до отказа, не мешал ему. Он шагал прибитой прошедшим дождем песчаной дорогой. Чуть приметный ветер доносил запахи луговых трав, хрустальные капли воды на их стебельках искрились на солнце. На душе было легко и радостно. На две недели он отрешится от всех дел, две недели река и лес, ничего больше.

По ночам его будут есть комары, но он спасется от них у костра, днем его будет калить солнце, но он и тут найдет выход, за спиной в рюкзаке легкая палатка, которую он поставит в тени.

Ломовцеву приятно было думать о том, как он расположится на берегу лесной речки в том месте, которое он заранее облюбовал. И даже когда его догнал легковой «газик», он не стал останавливать его, чтобы сократить последние километры. Но шофер остановился сам и спросил, правильно ли он едет в Копытово. Копытово — последняя из деревень, которые надо было пройти Ломовцеву, и он сел в машину. Шофер, мужик с худощавым морщинистым лицом, ехал в Копытово, где их завод строил овцеводческий комплекс.

Они и проехали-то всего с километр, когда на пути встретился дырявый мостик. Шофер, не успевший притормозить, испуганно ойкнул, машину резко тряхнуло. Передние колеса проскочили разрыв в бревнах, задними сели напрочно. Как назло, у шофера не оказалось домкрата, но он был сообразительный малый, принес толстую и длинную вагу, сунул меж бревен под заднее колесо и предложил Ломовцеву навалиться всем телом: я, мол, в это время дерну и выскочим. Ломовцев налег, колесо чуть вывесилось. Шофер торопливо сел в машину, рванул газ…

Очнулся Ломовцев уже на другом берегу ручья, метрах в пятнадцати от машины. Увидел испуганное лицо шофера, склонившегося над ним.

— Жив? — обрадовался шофер.

— Живой… — Ломовцеву было трудно дышать. Он раскрывал рот, хватал воздух, как будто все оборвалось внутри. — Выехал?..

— Вот ведь как получилось, — покаянно сказал шофер. — Выкинуло вагу из-под колес, ну тебя и швырнуло. А выехать-то что, выехал.

Ломовцев опять впал в забытье. Видно, долго он так лежал. Шофер за это время успел починить мостик, развернуть машину. Он подхватил Ломовцева на руки, и тот застонал от резкой боли в боку.

— Потерпи, друг, — суетливо уговаривал шофер. — До райцентра недалеко, ты потерпи…

Кое-как усадив Ломовцева на сиденье, он осторожно повел машину. До самой больницы сознание то возвращалось, и тогда боль давала о себе знать, то все куда-то плыло, кружилось. В короткие минуты просветления он, морщась, с надеждой ожидал второго этого состояния, при котором исчезали и боль, и попытки осмыслить то, что с ним произошло. И еще он подумал о том, что в сущности умирать очень легко; если бы он не очнулся на земле, последним видением в его жизни было бы то, как он налегал на вагу, упираясь ногами в бревна моста.

В больнице после рентгена его положили в одиночную палату на странную плоскую койку без подушки. Пришел седой старый врач и сестра с охапкой ваты и бинтов. Он со страхом смотрел, как она раскатывает на бинте вату, тщетно пытался понять, где на его ноющем теле открытая рана.

— Зачем? — спросил он врача, указывая глазами на сестру.

— Нужен мягкий ошейник. — Врач обвел вокруг головы рукой. — Придется полежать без движения, на спине.

— У меня болит здесь. — Ломовцев прижал локоть к правому боку. И хотя у него мучительно болела и голова, но боль в боку, от которой трудно было дышать, вытесняла все остальное.

— Ребра срастутся, а вот с шеей посложнее, придется полежать, — опять объяснил врач.

— Долго лежать?

Врач развел руками и не ответил на вопрос.

— Считайте этот день вторым днем рождения, — сказал он. — Чуть обо что ударились бы…

Сестра стала обертывать его шею толстым слоем ваты, заматывать бинтом. Делала она это ловко, мягкое прикосновение ее теплых пальцев было приятно. Когда она закончила работу, он внимательно посмотрел ей в глаза, и она ответно улыбнулась.

— Все, — ласково сказала она. — Не беспокоит?

И хотя повязка беспокоила, даже затрудняла еще больше дыхание, он ответил:

— Спасибо… Мне очень хорошо.

Потянулись однообразные томительные дни. Скрашивало присутствие Аси, молодой сестры, которая, узнав, что Ломовцева посещать некому, никто к нему не приедет, взяла на себя материнские заботы по уходу за ним. Миловидная, мягкого характера, с лучистым взглядом, — ее серые глаза и в темноте, по ночам, виделись ему, — она полностью вошла в его с малыми событиями больничную жизнь. Правда, его мучила беспомощность, стыд перед молодой красивой женщиной, и он испытывал облегчение, когда уход за ним брала на себя тетя Варя, чем-то похожая на запомнившуюся в детстве няню Симу, внешне суровую, неулыбчивую. Тетя Варя ни словом, ни движением не выказывала неудовольствия, хотя он понимал, что уход за таким больным, как он, доставляет мало приятного. И все-таки, когда приходила Ася, мир расширялся. Он благодарно разглядывал ее, когда она что-то рассказывала — случай или байку, наверно, даже нарочно придуманную для него; не от заботливости, не от того, что его тешат, просто ему было в присутствии ее легко. И он скучал, когда не было ее дежурства. Раз она впервые упомянула о себе. Смеясь, стала рассказывать, как при знакомстве с родственниками мужа какой-то очень близкий семье ядовитый старик, видимо, не хотевший принимать ее в родню, улучив момент, шепнул ей на ухо: «Как ни крути, а наша-то Марья вашей Дарье приходится двоюродной Прасковьей».