Юрий Додолев - Мои погоны

На следующий день я пошел на «шарик». В отделе кадров, куда я заглянул за пропуском, меня узнали, стали расспрашивать, где я воевал, одобрительно посмеивались. Начальник отдела кадров похлопал меня по плечу.

— Вот каких богатырей посылает на фронт наше предприятие!

— Гвардеец! — подхватил инспектор отдела кадров — тот, который мне и двух слов не сказал, когда выписывал направление в цех.

Начальник порылся в шкафу, достал мое личное дело. Я с трудом узнал себя на маленькой фотографии: подростка с выступающими скулами и торчащим носом.

Полистав личное дело, начальник воскликнул:

— А ты, оказывается, не увольнялся?

— Не успел, — солгал я. — Повестка вечером пришла, а утром — с вещами.

— Бывает… Тебе выходное пособие причитается. И еще за восемь рабочих дней. Можешь пройти в бухгалтерию и получить. А пропуск в цех — пожалуйста. Мы фронтовикам всегда рады. После демобилизации — милости просим. Дополнительным питанием обеспечим, ордерок на костюм подкинем.

Получив в бухгалтерии деньги, я направился в цех. Хотелось покрасоваться и перед Суховым, и перед ребятами.

За фанерной перегородкой — там, где состоялся памятный мне разговор, сидел какой-то мужчина. «Странно», — подумал я и спросил:

— Ивана Сидоровича можно видеть?

— Сухова?

— Да.

Мужчина пытливо посмотрел на меня.

— А вы кто ему?

— Никто. Я работал тут.

Мужчина сунул в рот окурок, лежавший в пепельнице, сделанной из бракованной снарядной гильзы, и сказал:

— Умер Сухов. Три месяца назад.

Этого я не ожидал. Мужчина сказал:

— Не расстраивайтесь. Я недавно тут. А ребята вам все расскажут.

Я пошел к станкам. Увидел ребят, с которыми работал в одной смене, помахал им рукой. Они узнали меня, выключили станки.

— Здорово, брат!

— Здорово!

Меня снова похлопывали по плечу, вертели, оглядывали со всех сторон.

— А Иван Сидорович, говорят, того? — сказал я.

— Да. — Ребята помолчали.

— Грешно о покойнике плохо говорить, но он мне много крови испортил.

— И ты ему! Иван Сидорович тебе плохого не желал. После твоего ухода в армию часто вспоминал тебя. «Саблин, — говорил, — малый хороший, только дури в нем много». А что зудел он, так его понять можно: сын погиб. Один жил, кроме сына и бога, у него никого не было.

— Бога? — удивился я.

— Ага, — подтвердили ребята. — Сухов верующим был.

Ребята рассказывали про начальника цеха, а я мысленно представлял себе его жизнь.

В его руке письмо. В нем сказано: «Ваш сын — старший лейтенант Сухов Борис Иванович в боях за Советскую Родину пал смертью храбрых». Огромное горе обрушивается на старика-пенсионера. Он хочет одного — умереть. Несколько дней лежит, ожидая, когда придет смерть. Но она не приходит, перед глазами все время стоит лицо сына — улыбающееся, жизнерадостное. Это причиняет старику нестерпимую боль. Иван Сидорович стискивает зубы, ворочается с боку на бок, но боль не ослабевает. И тогда он встает и направляется в военкомат.

В военкомате надрываются телефоны, хлопают двери, бегают командиры с бумажками в руках.

— Отвяжись, старик, не до тебя, — говорит Сухову один из них.

Иван Сидорович понимает: на фронт его не пошлют. Несколько минут стоит у военкомата, наблюдая, как в его двери вливается людской поток, вздыхает и направляется в отдел кадров своего завода. Сухова назначают начальником цеха — прежний начальник, инженер по образованию, с которым Иван Сидорович проработал рука об руку не один год, уже воюет.

Трудно приходится старику. Его личное горе становится лишь крохотной частицей общего большого горя. Никто не утешает его, никто не расспрашивает о сыне: многие получили «похоронки» и считают свое горе самым большим. С Сухова требуют одного — снарядные гильзы. Как можно больше гильз!

До сих пор вспоминаю эти гильзы. Закрою глаза и вижу: гильзы, гильзы, гильзы — блестящие, выточенные с точностью до одного миллиметра. Они стоят на полу по всему цеху, и в каждой из них отражается свет электрических лампочек — много-много маленьких солнц.

— Умер он прямо в цеху, — доносится до меня голос ребят. — Отдал какое-то распоряжение, схватился за сердце и рухнул вот на этот пропитанный мазутом пол. Когда к нему подбежали, он был еще жив и все силился сказать что-то… Вот так-то, брат, — вздохнули ребята. — Похоронили его на Даниловском.

В тот же день я пошел на Даниловское кладбище. Постоял, обнажив голову, около могилы, на которой лежал камень с прикрепленной к нему табличкой, выточенной в виде снарядной гильзы: «Здесь покоится Сухов И. С. 1880–1944». Прочитал эту надпись и подумал: «Каким же дураком я был!» Словно в ответ в кустах пискнула синица, и на березе, под которой покоился Иван Сидорович, прошуршала листва.

Весь день у меня было плохое настроение. Весь день я вспоминал Сухова, Витьку Солодова: «Скорей бы снова попасть на фронт!» Мне хотелось отомстить фашистам за всех, кого они убили, кому причинили страдание и горе.

Три дня промелькнули, как сон. Перед разлукой мать поплакала, как плачут все матери, провожая сыновей, попросила беречься. Я обещал, а про себя подумал: «Пуля — дура, ей плевать на материнские слезы».

Запасной полк, в который направили меня, находился на окраине Калинина, недалеко от железнодорожного полотна, но которому и днем, и ночью громыхали составы с военной техникой; пассажирские поезда проходили редко — три раза в день: два «туда», один «обратно». Второй поезд в обратную сторону, в сторону Москвы, проходил мимо нашего полка ночью.

Весь полк — казармы, столовая, канцелярия и прочие службы — размещался в четырехэтажном здании в виде буквы «г». Здание стояло на отшибе, в стороне от других домов — их скрывал высокий забор с щелями. Прильнув к щели, я смотрел на домики с палисадниками и почему-то вспоминал госпиталь, Лешку, Женьку и даже Зайцева. «Где они сейчас? — гадал я. — Свидимся ли мы когда-нибудь?» И еще вспоминал Кольку Петрова, ругал себя за то, что во время отпуска не зашел к нему домой, не узнал, что с ним.

Два раза в день — утром и в сумерках — около колонки, стоявшей на обочине пыльной улицы, собирались женщины с ведрами, и тогда все свободные от службы солдаты прилипали к забору: толкая друг друга, мы смотрели на женщин, комментировали каждое их движение, каждый жест. Эти комментарии не отличались изяществом слога — они свидетельствовали о желаниях, о тоске, которая охватывает молодых и здоровых парней, вынужденных обходиться без женщин.

Каждый день и каждый раз в сумерках возле колонки появлялась женщина, смотреть на которую мне было приятно. Ее лица я не видел — колонка находилась далеко от забора, женщина подходила к ней только в сумерках, когда солнце скатывалось за еловый лес, темневший на фоне тускнеющего неба; казалось, кто-то, большой и сильный, выпивает из него синь: небо постепенно меркнуло, покрывалось дымчатой пленкой, становилось утомительно-однообразным, некрасивым. Фигура этой женщины, ее жесты напоминали мне Зину. Может быть, потому, что я часто думал о ней, чаще, чем о Зое. В памяти все время возникала то сцена около Курского вокзала, то Фомин, комкающий письмо. Я почему-то завидовал ему, хотелось очутиться на его месте.