Юрий Додолев - Мои погоны

Кроме казармы, внутри забора находился «грибок», и росли три березы, одна подле другой. Все остальное представляло собой пустырь, на котором ничего не росло и не могло расти: с утра до вечера эту землю трамбовали сапоги и бутсы, подбитые металлическими пластинками. Под «грибком» сменялись часовые, под березками на грубо сколоченных скамейках коротали досуг солдаты.

Стояли жаркие дни бабьего лета, и скамейки под березками никогда не пустовали: пожелтевшая, но еще не опавшая листва давала редкую, как кружева, тень — единственное спасение от палящих лучей.

В казарме пахло перепревшими щами, ваксой — всем, чем пахнут казармы, поэтому все свободное время я проводил под березками, набираясь солдатской мудрости.

Под березками говорили обо всем — о предстоявшей отправке на фронт, о немцах, которые уже стали не те, но еще многих покалечат и поубивают, пока мы до Берлина дойдем, о солдатских харчах («жить можно, но к бабе не лезь, с бабой от такого харча только поиграешь, а потом — в кусты»), о женах, матерях, девушках и о многом-многом другом, что волновало и тревожило солдат.

Там, под березками, я снова встретился с Гришкой Безродным. Он увидел меня, вильнул взглядом и пошел прочь.

— Эй! — окликнул его я.

Гришка остановился.

— Все кантуешься? — спросил я. — Не надоело?

Безродный пробормотал что-то и, по-смешному двигая выпирающими лопатками, ушел. С тех пор я видел его только в столовой, да и то мельком: в запасном полку ожидало своей участи тысяч пять таких же, как я, солдат.

Там же, под березками, я познакомился с Генкой Волчанским — разбитным, улыбчивым парнем с бачками. Молодой, но любящий показать свою власть старшина приказал их «ликвидировать немедленно», на что Генка и ухом не повел. На следующий день, он, естественно, схлопотал наряд вне очереди. Выполнять его не стал, пошел к командиру роты — капитану с брюшком, авторитетно заявил ему, что бачки — не прическа, что носить их можно, что никаких указаний на этот счет не существует.

Командир роты уставился на Генку, стал соображать, как поступить.

— Бачки, товарищ капитан, все одно, что усы, — сказал Генка.

Это убедило командира роты. Он разрешил Волчанскому носить бачки, но внеочередной наряд не отменил — ночью Генке пришлось драить полы.

Я вызвался помочь ему. Генка драил полы и чертыхался.

Проводить досуг под березками мне и Генке нравилось, но бывали вместе мы редко: с утра до вечера нас гоняли строевым по пустырю.

Занимались с нами въедливые, как старухи, сержанты и старшины. Они покрикивали на солдат, показывали, как надо выполнять артикулы, сердились, когда у нас это не получалось. Мы с Генкой втихомолку посмеивались над ними, называли их за глаза «генерал-сержантами». Младшие командиры, видимо, догадывались об этом, гоняли нас больше других.

Я, наверное, воспринимал бы строевую подготовку как нужное и полезное дело и выполнял бы все указания «генерал-сержантов», если бы не встреча с сержантом-оружейником. Одной фразой он разрушил то, на что Казанцев потратил пять месяцев.

Строевая подготовка казалось теперь ненужной. Хотелось изучать винтовку, а еще лучше — автомат. Но на освоение огнестрельного оружия времени отводилось мало. Учение по тактике проводили один раз. Называлось оно: «Стрелковая рота в наступлении».

Мы рассыпались цепью и побежали на «противника» — туда, куда побежал, размахивая наганом, командир нашей роты — капитан с брюшком.

Бежал он не очень резво — я даже устать не успел. А капитан, видать, утомился.

— Ложись! — неожиданно крикнул он и плюхнулся на сухую, ломкую траву.

Отдышавшись, капитан стал подавать какие-то команды, но я его не слушал. Я наблюдал за дракой двух муравьев: рыжего — большого и черного — маленького.

«Если победит черный, то я встречусь с Зиной», — решил я.

Победил черный. Настроение сразу поднялось. «Это, конечно, предрассудок, — подумал я, — но…» Стал рвать «головки» ромашек и гадать. «Любит» получилось два раза, «поцелует» — один, «к сердцу прижмет» — тоже один. «Плюнет», и «не любит», и «к черту пошлет» ни разу не получилось. Я повеселел еще больше.

«А как же Зоя?» — вспомнил я. И сердце стало разрываться на части.

Лежать было приятно: припекало солнце, обдувал ветерок. Но капитан не дал понежиться.

— Вперед! — крикнул он.

Мы побежали «вперед». Никто не воспринимал «противника» всерьез, все посмеивались над командиром роты — он вращал глазами, громко кричал, он, наверное, искренне верил, что «противник» где-то тут, близко, что вражеские солдаты могут прошить нас автоматными очередями или встретить гранатами…

Почти каждый день из нашего полка отправлялись на фронт маршевые роты. Меня и Генку в списки почему-то не включали. Я спустил весь жирок, накопленный в госпитале, снова превратился в жердь. Может, с голодухи, а может, от последствий контузии начались головные боли. В санчасти дали какие-то порошки, но от строевой не освобождали. Я топал по пустырю и проклинал все на свете. Как манны небесной ждал отправки на фронт, но… Мне надоело ждать, и я обратился к командиру полка с просьбой отправить меня на фронт.

Тучный подполковник с двойным подбородком буркнул:

— Все хотят на фронт.

Я вспомнил Гришку Безродного.

— Никак нет, товарищ подполковник, не все!

— Ты на что намекаешь? — побагровел подполковник. — У меня — астма! А ну, кру-гом! Ша-а-гом арш в казарму!

Я повернулся налево кругом и, отойдя, стал ругаться вслух.

— Боец, сюда! — Дежурный по части — начищенный, отутюженный, скрипящий ремнями старший лейтенант — поманил меня пальцем.

Злости во мне было столько, что я напоминал пороховую бочку. «Сюда» стало спичкой: до сих пор офицеры говорили солдатам «ко мне».

Я подошел к дежурному и ухмыльнулся.

— Как стоите? — рассвирепел старший лейтенант. — Бездельник! — Он произнес это слово с расстановкой, чеканя каждый слог.

Бездельник? Этого стерпеть я не мог. Мне и шестнадцати не было, когда я начал работать. Это произошло в эвакуации, в Тюмени. Я хотел стать токарем, но в отделе кадров завода, находившегося на окраине города, мне сказали, что токари не требуются и зачислили меня учеником строгальщика.

Цех, в котором я работал, напоминал ангар. Холод в нем стоял жуткий — руки примерзали к металлу. Я думал только об одном: согреться бы. Приходил «домой» — в полуподвал, где мы жили, выпивал кружку кипятка с тоненьким ломтиком хлеба и сразу заваливался спать, чтобы утром снова помчаться на работу: на КЗоТ тогда не обращали внимания, я работал наравне со взрослыми — по двенадцать часов в сутки.

Я вспомнил все это и возмутился:

— Вы ошиблись, товарищ старший лейтенант! Я не бездельник!