Юрий Додолев - Мои погоны

Я испытал такой приступ голода, что не смог сдержаться.

— Угощай, коли так!

Съев кусок сала, поблагодарил Кольку и отвернулся, показывая, что я-де человек воспитанный, объедать других не привык.

Колька снова хохотнул:

— Не стесняйся — наваливайся. Сколько хочешь шамай. Коржичков отведай — хорошая пища. Вку-усная!

Я надкусил коржик.

— Ну? — Петров даже рот приоткрыл — весь внимание.

Я поднял большой палец, хотя коржики мне не очень понравились.

Николай хмыкнул удовлетворенно.

— Сам пек. Как думаешь, из чего?

Коржики были сделаны из картошки, сдобренной отрубями, в них чувствовался привкус сахарина, но чтобы сделать приятное Кольке, я сказал:

— Из муки, наверное, и сахара.

— А вот и нет! — воскликнул Петров и раскрыл мне «секрет» приготовления коржиков.

Монотонно стучали колеса. Я вспомнил мать, с которой так и не удалось поговорить перед отъездом: мать много работала, дома бывала редко; вчера прибежала, усталая, собрала вещи, поцеловала меня, попросила писать почаще и снова умчалась в свою больницу. Я вспомнил все это и вздохнул.

— Чего? — спросил Петров.

— Так, — ответил я.

Я всегда мечтал и вспоминал молча. А Николай мечтал и вспоминал вслух, поверял себе все, что наболело. Так я узнал, что дома у него мать и три сестренки. Когда отца забрали в армию, Николай стал работать.

— Давно не пишет батя, — пожаловался он. — Мать каждый день плачет.

На работе Петров получал паек плюс дополнительное питание за перевыполнение плана.

— Теперь матери трудно будет, — сказал он, — Сестренки растут — им только подавай шамать.

Шел снег. На платформах люди кутались в шубы, телогрейки, а в нашем вагоне было жарко.

Стемнело, Из соседнего купе донесся храп. Вдруг кто-то вскрикнул. Послышался шепот. Свесившись с полки, Колька посмотрел в соседнее купе.

— Ну? — спросил Я.

— По «сидорам» шарят. А если… — Договорить Николай не успел: в паше купе вошли те двое — Фомин и Ярчук. Луч карманного фонарика скользнул по лицам, задержался на мгновение на Колькином «сидоре», пошел шарить по нижним полкам. Облюбовав огромный — довоенного выпуска — рюкзак, луч замер. Рюкзак лежал на коленях рослого парня в добротном пальто и бурках. Парень спал, прижавшись щекой к рюкзаку.

Фомин разбудил парня и приказал, кивнув головой на рюкзак:

— Развязывай!

— Зачем?

— Развязывай! — Фомин ткнул парня в бок.

Парень сразу сник, стал лихорадочно распутывать тесемки. Его пальцы мелко-мелко дрожали. Фомин выругался, поторопил:

— Побыстрей!

Прошла минута, и из рюкзака посыпались, как из рога изобилия, баночки и сверточки, перевязанные шпагатом. Ощупывая их, Фомин бормотал:

— Колбаска… Рыбка… Сахарок…

Владелец рюкзака молчал. Вначале это просто удивляло меня, потом начало раздражать. «Самый настоящий грабеж!» — решил я и крикнул:

— Положи все на место, Фомин!

Жулик вздрогнул.

— Кто?.. Что?.. Откуда мою фамилию знаешь?

— Знаю! — объявил я.

— А ну покажись — кто таков? — потребовал Фомин.

Я спрыгнул вниз. Спрыгнул и понял: «Глупо!» У меня часто бывало так: сперва сделаю, потом начинаю думать. Хоть эти парни и были ненавистны мне, я все же остерегался их: «Шпана есть шпана. Пырнул финкой и…»

Из соседних купе высунулись взлохмаченные физиономии. Проснулся весь вагон. Только папаша спал сном праведника.

Никто не вмешивался. Все ждали, что произойдет дальше.

— А-а… — разочарованно произнес Фомин. — Это ты? Сейчас я из тебя котлету сделаю.

— Только посмей! — Петров тоже спрыгнул вниз.

— И ты хочешь? — Фомин ухмыльнулся, — Да я вас двоих одной соплей перешибу.

— Не перешибешь, — сказал Колька и загородил меня.

Со стороны это, должно быть, выглядело смешно: большой и маленький, Пат и Паташон, и маленький защищает большого.

Все заулыбались. Даже Ярчук улыбнулся. Потянул дружка за рукав:

— Оставь их.

Фомин стал собирать банки, свертки.

— Ничего не трогай! — срывающимся от волнения голосом крикнул Колька.

— Заткнись! — прошипел Фомин.

«Дурак, — подумал я о Кольке. — Сейчас накостыляют нам».

Фомин направил луч на Николая, спросил с издевкой:

— Вдаришь?

Я не успел сообразить — Колька выбросил кулак.

— Псих! — завопил Фомин. Сунул руку в карман.

Я понял, что обозначает этот жест. Внутри что-то оборвалось.

— Оставь их, — повторил Ярчук. — После поквитаемся.

Когда мы влезли на полку, Колька сказал:

— А ты, оказывается, смелый!

Я промолчал. Я не считал себя храбрецом, но Колькина похвала польстила мне.

— А я испугался, — признался Колька и всхлипнул.

Спать не хотелось. Вагон тоже не спал. Долетали голоса:

— …молодцы!

— …маленький особенно!

Показалось лицо владельца рюкзака.

— Это вам, ребятки. — Он протянул сверток, в котором оказалась ветчина, нарезанная тоненько, как в довоенное время.

Я обрадовался, а Колька удивленно спросил:

— Откуда такая?

— Отец принес.

— Отец?

— Отец. Он у меня агент… агент по снабжению. — Владелец рюкзака произнес последние слова с такой гордостью, словно его отец был маршалом или наркомом. — У нас дома такая ветчина не переводится.

— Значит, твой отец жулик. — Колька возвратил ветчину и добавил: — Жуликов стрелять надо!

В Горький поезд прибыл с опозданием. Мы вышли на привокзальную площадь. Длинными космами стлалась поземка, ветер швырял в лицо сухой, колючий снег. В центре площади на месте клумбы возвышался сугроб, на скамейках лежал снег, слегка припорошенный паровозной гарью. Я вспомнил все, что знал о Горьком — и городе, и писателе — и стал рассказывать об этом.

Меня никто не слушал. Все поеживались от пронизывавшего до костей ветра, с тоской поглядывали на вокзальные двери, из которых вырывались клубы пара. Все старались встать так, чтобы не он, а кто-нибудь другой подставлял бы ветру свою спину.

Папаша пересчитал нас — на этот раз без моей помощи: теперь мы не бродили, как в Москве, по привокзальной площади, стояли кучей, прижимая ладони к щекам.

— Пошли, сынки, — буднично сказал папаша, убедившись, что нас по-прежнему пятьдесят шесть.

Мы как стояли кучей, так и двинулись, зябко поводя плечами, стараясь держаться поближе друг к другу.

— Не табуном, не табуном! — спохватился папаша и приказал нам разбиться по двое.

Мы встали по два в ряд и пошли по булыжной мостовой в город, задернутый серой морозной пеленой.

— Далеко идти? — спросил я папашу: было очень холодно, ходить пешком я не привык.

— Километра четыре, — ответил папаша.

— Ого! — воскликнул я п подумал про себя: «Теперь на трамвае не покатаешься. Теперь всегда пешком придется».

Ветер не стихал. Обледенелые ветки постукивали одна о другую. «Как мертвецы костяшками», — почему-то решил я. Булыжники на мостовой, тоже обледенелые, блестели, словно отполированное дерево.