В. Яковлева - Ради жизни на земле (сборник)

В то утро началась война. В Максимо-Горьковском райвоенкомате, куда пришел Ваня Кривенко с Мишей Смышляевым, им вежливо отказали: «Не мешайте, ребятки! По домам, по домам». Во второй раз выпроводили, а на третьем «заходе» старший лейтенант с запавшими от бессонницы глазами, не сдержавшись, выругал «сопляков, которые путаются под ногами».

Летом 42-го друзей сняли с поезда за Павлодаром. С котомками за плечами, босые, с обожженными степным ветром носами, они ночью тайком сели в товарняк, который шел на запад: там был фронт!

Потянулись трудные дни. Ваня работал на тракторе за троих. Ходил с воспаленными от недосыпания глазами, молчал, ждал… 27 декабря 1942 года он нашел дома повестку из военкомата. Федосия Харитоновна, мать, стояла с узкой бумажкой в дрожащих руках, без кровинки в лице.

— Сынок! — и заплакала, без сил опустившись на лавку.

В военкомат Ваня прилетел как на крыльях.

— А, это ты, орел! — улыбнулся старший лейтенант. — Тракторист? В танковые пойдешь?

— Куда нужно, туда пойду.

— Добро, парень. Поедешь сперва в Читу, на курсы механиков. Желаю успеха.

Потом были долгие месяцы учебы в Чите, Челябинске. На полигоне, когда танк шел «в атаку» и меткий выстрел разил цель, он часто ловил себя на мысли: «Когда же в бой? В настоящий бой?!».

И этот час пришел. Боевое крещение молодого сержанта состоялось 3 января 1944 года. Советская Армия, все дальше отбрасывая фашистских захватчиков, разгромленных на Курской дуге, форсировала Днепр на огромном семисоткилометровом фронте. Вторую танковую армию 1-го Украинского фронта, наступавшую в районе станции Фастов, противник встретил бомбежкой и массированным артиллерийским обстрелом. Когда водитель Кривенко через смотровую щель увидел огромное поле с горящими «тиграми», «пантерами» и нашими «тридцатьчетверками», когда его танк сделал первый боевой выстрел и помчался на вражескую батарею, давя убегающих в панике фашистов, он в какую-то минуту успел подумать, что эта, настоящая война, совсем не похожа на те наивные картины победных сражений, которые он рисовал в своем воображении раньше. Сперва страшно было наезжать на немцев: ведь живые люди… Потом пришла святая ненависть: слишком много повидал юноша-сержант такого, чего нельзя ни простить, ни забыть.

Разве забудешь поникшее тело друга Михаила Капрынина, его залитую кровью гимнастерку, разорванную осколком снаряда в том месте, где был комсомольский билет и орден Красной Звезды? Разве забудешь повешенных фашистами на электрических проводах ни в чем не повинных стариков и женщин под Звенигородкой?

И в жесточайших боях за Умань танкист мстил за них. С наблюдательного пункта командир танковой бригады полковник Пискунов видел, как разъяренная «тридцатьчетверка» прямым ходом устремилась на противотанковую пушку и подмяла ее под себя со всем орудийным расчетом. Развернувшись, танк помчался в направлении двух других орудий, стрелявших по нему прямой наводкой, лавировал и давил, давил, давил. А за ним летели другие смельчаки.

— Молодцы! — не выдержал полковник и оторвался от бинокля. — Какие молодцы! Чей экипаж? Кто водитель?

— Командира разведывательного взвода лейтенанта Масаева, товарищ полковник! — доложил офицер с наблюдательного пункта. Водитель — сержант Кривенко.

А через несколько дней после того как пала под натиском танкистов Умань, командир гвардейской Уманской краснознаменной ордена Суворова 50-й танковой бригады полковник Пискунов приказал выстроить разведроту.

— За смелость и находчивость при выполнении трудной боевой операции в боях за Умань гвардии сержант Кривенко Иван Илларионович награжден орденом Красной Звезды, — зачитал приказ комбриг.

— Служу Советскому Союзу! — волнуясь, ответил Ваня.

— Отлично служите, товарищ Кривенко, — улыбнулся Пискунов, пожимая руку сержанту. — Поздравляю с первой боевой наградой.

Как ободрили Ивана эти слова! Сколько раз потом, презирая смерть, он личным примером увлекал за собой товарищей! Так было у поселка Жулинка, на Южном Буге, когда они несколько часов удерживали ключевые позиции у моста, не давая фашистской танковой дивизии переправиться. Подбитый танк Кривенко развернул орудие и бил по противнику в упор. Так было и возле местечка Сороки, в Молдавии, когда смелым маневром экипаж «тридцатьчетверки» заставил сдаться роту гитлеровцев и захватил два дальнобойных орудия. На груди сержанта появился второй орден.

А третий… Это случилось осенью 44-го при форсировании Западного Буга, под Брестом.

Шли холодные проливные дожди. Танки, орудия вязли в непролазной грязи. Фашисты были уверены, что их позиции, укрепленные бетонированными дотами, русским не прорвать. В ночь перед наступлением Иван писал матери: «Мама, я жив-здоров, настроение боевое, чего и вам желаю. Завтра погоним фрица в его берлогу… Хватит, потоптал нашу землю — теперь расплачиваться будет!».

На рассвете вспыхнули ракеты, разливая мертвенный свет по притихшей реке. Яркие разрывы «катюш» осветили туманный противоположный берег, ощетинившийся глазницами дотов. «Тридцатьчетверки», сорвав маскировку, пошли в атаку первыми. Но попытка форсировать Буг с ходу оказалась неудачной. Шквальным огнем из пулеметов и противотанковых огнеметов враги срывали переправу советских воинских частей. Кривенко заметил, что наибольший урон наносят нашим два дота, замаскированные в кустах. Он сказал об этом командиру.

— А ну-ка, Ваня, рубани их подкалиберными снарядами! — крикнул лейтенант Масаев наводчику Сорокину. — Прячутся, гады… Ну погодите, сейчас мы ковырнем вас маленько…

Сверкнул белыми зубами заряжающий сержант Кали Беляев:

— Готово, товарищ командир!

Выстрел, еще один… Взметнулись вверх обломки камня, бревен, в черном дыму захлебнулись доты. Танк прибавил скорость и прошел сквозь пламя и дым. В образовавшуюся брешь с нарастающим «ура-а!» рванулась советская пехота. Немцы не выдержали и побежали…

Враг оборонялся ожесточенно, неся огромные потери. И долгую осень и холодную зиму танкисты провели в тяжелых боях. Ивана согревала дружба боевых друзей. Сам он — украинец, Сорокин — русский, Кали — казах, а командир Аслам-Гирей Масаев — кабардинец. Они отлично понимали друг друга, потому что каждый думал об одном и том же: поскорее очистить землю от фашизма.

В каких только рискованных операциях ни бывал экипаж Кривенко! Все танкисты имели ранения, а Кривенко был словно заколдован.

— В сорочке ты родился, сержант! — шутливо говорили ему.

А под самой Варшавой, в канун победного года, Иван провалился на рекогносцировке под лед и обморозил ноги. Досаде и огорчению не было предела: готовилось наступление на Варшаву, а тут — в тыл! Иван Сорокин, провожая его в госпиталь, посмеивался, подмигивая товарищам: