Леонид Ленч - Из рода Караевых

— Ах! — сказала вошь. — Я, кажется, опять переехала!

Вызвали генерала к самому Гитлеру на доклад. Генерал сел в машину и поехал. Генерал чешется, вошь питается — едут.

Приехал генерал Гитлеру докладывать, а вше любопытно на фюрера поглядеть, она и выползла на генеральский мундир. Генерал наклонился, вошь не удержалась и угодила Гитлеру в рукав. Притаилась там и сидит. Наступила ночь. Лег Гитлер спать, а вошь осмелела и стала им питаться. Гитлер чешется, вошь питается, часы идут. На рассвете Гитлер не выдержал и закричал страшным голосом:

— Кто смеет мною, фюрером, питаться?!

Вошь отвечает:

— Это я, вошь, вами питаюсь!

— Да как ты смеешь мою чистокровную кровь пить?! Ты что, вошь, сумасшедшая?!

— Нет! — отвечает вошь. — Я не сумасшедшая. Я неприхотливая: ты, фюрер, океаны человеческой крови выпил, дай мне твоей хоть с осьмушку наперстка испить!

— Ох, уничтожу я тебя сейчас, нахалку!

— Руки коротки, фюрер! Я при тебе буду, вместо совести жить. От совести ты освободился, а от меня нет тебе спасения. А уничтожат меня только вместе с тобой!

С той поры и одолела Гитлера бессонница. Это его по ночам неприхотливая вошь вместо совести грызет. Гитлер не спит, чешется, вошь питается — дожидаются они своего конца.

Огневые позиции батарея занимала на довольно высокой горе, поросшей густым орешником. Орех — веселое дерево, его любят птицы. Птиц здесь было множество, и казалось странным, что даже свирепые громы артиллерийской пальбы не заставили синиц, кукушек и зябликов эвакуироваться из родимых гнезд. По-видимому, беспечные пернатые по птичьему своему легкомыслию решили, что просто в этом году выдалось такое грозовое лето.

Снаряды на гору доставлялись конным транспортом на двуколках. Дорога шла лесом, скрытно, и подвозчики боеприпасов преодолевали опасный путь без особых помех.

Но однажды во время яростной артиллерийской дуэли, неожиданно вспыхнувшей между противниками, немецкие батареи положили несколько снарядов на подходы к горе и наделали беды. Одна двуколка со снарядами взлетела в воздух, а кроме того, осколками у подвозчика Прохорова — молчаливого, серьезного, пожилого солдата по прозвищу Отец — убило его рыжего толстого мерина Федьку.

Потеряв Федьку, Отец затосковал так, как будто он лишился родного человека.

Ему говорили:

— Что ты, Отец, горюешь? Жив остался после такой петрушки, радоваться надо, а ты… скис, как опара!..

Отец только рукой махнул:

— Мы с ним земляками были: я елецкий и он елецкий…

— Тебе сам мерин покойный говорил, что он елецкий?

— Не мерин говорил, а я сам знаю. Когда нам этих коней пригнали, люди говорили, что это елецкие лошади. Да у нас действительно в колхозах конь как раз такой: рыжий, словно солнышко, и в теле…

Вскоре Прохоров получил другого коня — трофейного. Это было высокое, костистое, сильное животное вороной масти. Глаза у него были диковатые, шалые, с белками фиолетового отлива.

Передавая Отцу нового коня, старшина Глухарев сказал:

— На, Прохоров, получай. Владей, Фаддей, моей Маланьей! Конь хороший, не сомневайся. Мы его Пфердом назвали.

— Как?

— Пфердом. Ведь он немец. А по-немецки лошадь будет Пферд.

Отец помрачнел, скептически оглядел Пферда, сплюнул и сказал с нескрываемой обидой в голосе:

— Не стану я на немце ездить. Мне русской нации конь нужен — и все тут!

Глухарев засмеялся.

— Лошади, Отец, все одной нации — лошадиной. Хоть елецкий, хоть немецкий — конь, он и есть конь. Бери, Прохоров, не задерживай меня!

— Не возьму, товарищ старшина! Давайте русского!

Подошел лейтенант Лисицын и, узнав, в чем дело, сказал, улыбнувшись:

— Не понимаю вас, Прохоров! Отличный конь! Цветок душистых прерий, а не конь!

— Мне, товарищ лейтенант, этот цветок не нюхать. Мне на этом цветке работать придется, да еще под огнем — вот что!

— Но он же, видно по всему, добродушная тварь и с хорошим характером.

Лейтенант поднял руку, чтобы потрепать Пферда по крутой шее, но «добродушная тварь» вдруг прижала уши к голове и, оскалив желтые зубы, попыталась укусить своего адвоката.

— Видали?! — обрадовался Прохоров. — Вся повадка фашистская! Да он русского голоса вовсе не признает, товарищ лейтенант. Я своему покойнику, бывало, только скажу: «Давай, Федя!» — и все в порядке. А этот! Сами видите — он по-русски ни бум-бум не понимает!

— А вы его кнутом! — строго сказал лейтенант Лисицын. — Этот язык он поймет, можете не сомневаться!

— Освободите от Пферда, товарищ лейтенант, прошу вас всей душой!

— Довольно, боец Прохоров! Берите коня и ступайте.

Отцу пришлось смириться, и он стал хозяином Пферда.

…Службу трофейный конь нес исправно, но отношения между Пфердом и Отцом оставались прохладными. Для Прохорова Пферд по-прежнему был «немцем», и помня завет лейтенанта Лисицына, он общался со своим четвероногим помощником главным образом на языке кнута. Глядя, как Отец, бранясь, настегивает Пферда по гладкому крупу, а тот лишь возмущенно крутит хвостом, протестуя против столь неделикатного с ним обращения, батарейцы утверждали, что Отец в конце концов научит его не только понимать, но даже и говорить по-русски.

А веселый наводчик Максим Гребенка при этом уверял всех, что первые слова, которые произнесет Пферд, будут не очень приличными, ибо других от своего хозяина он не слышал.

Нет, никак не мог Пферд заменить Прохорову покойного Федьку. Душа Отца томилась по-прежнему. Раньше, когда Федька был жив, в минуту острой сердечной тоски по дому, по далекой елецкой земле, можно было подойти к Федьке, положить руку на его теплый, нежный храп, вздохнуть и сказать:

— Так оно, брат Федька!

И Федька, ответно вздыхая, фыркал в ладонь, будто отвечал:

«Ничего, Отец, живы будем — не помрем. Наше дело солдатское!»

А этот вороной дьявол лишь отчужденно косит фиолетовыми своими белками да по-немецки скалит желтые зубы. Что такому скажешь?!

Однажды, когда на востоке уже алело, Прохоров совершал четвертый за ночь рейс на батарею. Другие подвозчики уехали вперед, он был один с Пфердом в этот торжественный и всегда милый час пробуждения природы.

Свежей прохладой тянуло из леса, ноги у Пферда, по самые колени мокрые от росы, блестели как лакированные. Таинственная тишина была разлита кругом. Но вот в кустах чувикнула какая-то птичка — из тех неугомонных певуний, которые просыпаются раньше всех в мире. И вдруг сразу, как бы в ответ на птичий щебет, послышался далекий глухой удар и вслед за тем тяжелый вой, вой приближающегося снаряда.

Пферд поставил уши торчком, тревожно заржал. Грохнул взрыв. Подхватив вожжи, Прохоров обернулся и увидел позади себя в рассветной мгле черный фонтан земли и пыли. На горе сейчас же громово ответили наши батареи.