Александр Былинов - Запасный полк

Мельник расцеловался с женой и дочерью, подошел к Беляеву и обнял его.

— Верю, что встретимся, — проговорил он. — Успеха желаю.

Но когда поезд увез майора и скрылся за поворотом, ощущение непоправимой ошибки снова прочно овладело Беляевым. Он пытался скрыть свое смятение от окружающих, преодолевая неловкость, что-то ободряющее говорил Наташе и ее матери. Но отвечали ему односложно и сдержанно, то ли по причине затаенной обиды, то ли рассеянности. Случилось то, чего страшился. Отчужденность, отъединившая однополчан с первого дня встречи, не проходила и нынче.

Наташа шла впереди с Борским и Верой: последние уже не скрывали своей близости. Щербак что-то гудел подле Аннушки. Дейнека шагал вместе с Гавохиным, припадая на одну ногу. Все направились домой, и только сейчас Беляев остро уловил приближение осени. Травы пожелтели и наполняли степь терпким ароматом. Далекая синева на горизонте — солнце уже давно зашло — как бы распространяла прохладу. По обочинам пыльной дороги, исхоженной тысячами ног, Беляев разглядел тонкие нити паутины. Он шагал, разрывая сапогами серебристую вязь, причудливо вывязанную паучками осени. И в этом микроскопическом, никому не заметном, яростном разрушении он находил удивительное отдохновение от тяжелых и, надо сказать, неуместных мыслей. Вот так же он будет рвать все, что попытается помешать его делу, его заботам здесь.

Походка Наташи была упругой, сильной. Что-то надо сказать ей сейчас. Важное для него. И может быть, для обоих. Сказать о прошлом. Что не замечал тогда ее, девочку, школьницу, тонконогую, смешливую, с косичками, водившую дружбу с одноклассниками, такими же юными, как и она. А она, оказывается, многое запомнила и, пожалуй, всерьез принимала его, старшего, равнодушного, вхожего в их дом. Может, нравился по-девчоночьи, по-школьному. Он слышал, что, бывает, влюбляются вот такие чистой, вычитанной где-то любовью...

И вот она уже взрослая, полузнакомая, не чужая. Была невестой. Потеряла жениха. Наверно, скорбила, плакала.

Борский, жестикулируя, горячо рассказывал Наташе о чем-то. Он мог говорить о футболе с такой же яростью и знанием, как и о лошадях, в которых, говорят, разбирался; мог рассказывать об этикете шахиншахского двора или о том, как генерал Курбаткин кормил офицерский состав Средне-Азиатского военного округа черепашьими яйцами. Он слыл в полку трепачом и ветрогоном, хотя часто умел блеснуть и военной выправкой и даже солдатской мудростью. Посоветовавшись с начальником политотдела и начальником штаба бригады, Беляев строго наказал Борского за халатность и очковтирательство при формировании маршевой роты, не применяя, однако, более тяжелых санкций. А нынче Борский не чувствовал ни виноватости, ни даже неловкости перед теми, кто только что проводил отца и мужа. Беляев на миг позавидовал его развязности.

Позади всех на лошади следовал Агафонов, держа повод командирского вышколенного Оленя. Вскочить бы на гнедого и рвануть в степь, разметать по ветру тоску, которая неожиданно взяла за горло.

Но нет, ему надо быть поближе к ней, вчера еще малознакомой девушке, занявшей вдруг непомерно много места в этой степи, в песчаном безбрежье.

И он упрямо шагал, подминая сапогами желтеющие травы и разрывая паутинку меж трав.

То ли от долгого пути, то ли от погоды — к вечеру небо заволоклось темными тучами — Дейнека почувствовал знакомую боль в позвоночнике и свалился в постель. Сумерки надвинулись на одинокую его комнату внезапно.

Прислушиваясь к боли в области четвертого и шестого позвонков — он уже научился точно определять расположение своих пораженных позвонков, — Дейнека перебирал в памяти события минувшего дня, и снова и снова виделись ему змеистые рельсы, пестрый полутоварный, полупассажирский состав, торжественное лицо Мельника, растерянное и заплаканное — его жены, слезинка дочери и отчужденные, мятущиеся глаза Беляева. Начальник политотдела знал и понимал все.

«Останутся, приживутся или уедут отсюда куда-нибудь к родным? — подумал он о семье командира полка. — Зачем им, впрочем, ехать?»

Женщины и семьи были «легализованы» здесь, несмотря на возражения бывшего командира бригады. Окраины лагеря оглашались детским смехом. Жены командиров и вольнонаемные, среди которых было немало девушек и еще больше вдов, как бы украшали лагерь, расцвечивая его солдатское однообразие. Они самоотверженно чинили красноармейское обмундирование, изодранное на учебных полях и стрельбищах. Они служили поварами и официантками в столовых и продавщицами в магазинах военторга, медицинскими сестрами и военными врачами, библиотекарями и учительницами. Они пели в красноармейских хорах, плясали на сцене, обутые в изящные, чуть ли не сафьяновые, сапожки, готовили мужьям обеды, воспитывали детей, любили одиноких непритязательной походной любовью...

Аннушка, Анна Ивановна, хорошо сохранившаяся женщина, славилась умением хозяйничать, ее квашеную капусту не однажды едал и начальник политотдела. Она была, по-видимому, доброй женой Ивану Кузьмичу.

Дейнека вспомнил своих. Капа, пожалуй, засолит капусту не хуже Аннушки. Эвакуировались они уже без него. Брат Капы — главный инженер металлургического завода в Алапаевске. Там и живут.

Надо о семье позаботиться. Дело солдатское — война. Поручить Щербаку...

И вдруг понял, что все его мысли сосредоточены вокруг Беляева, что по странному обстоятельству ходит он за ним след в след, передумывая все беляевское. Это уже диктовалось нисколько не службой, а, пожалуй, долгом сердца, когда человек рядом становится уже частицей тебя самого. Так вот: нелегко Беляеву нынче... Одно дело — пехота за огневым валом да обучение войск во взаимодействии с танками. Другое дело — человеческая тоска, тонкость отношений, все, что сотворила судьба в этих оренбургских степях с близкими некогда людьми...

Беляев встретил Дейнеку несколько удивленно — он впервые появлялся в такой час. И это удивление не ускользнуло от наблюдательного начальника политотдела.

Полковник был в пижаме и комнатных туфлях, что придавало ему домашний и усталый вид.

Комната, которую он обживал — остальные пустовали, — была по-прежнему обставлена подчеркнуто скромно. У стены стояла простая железная койка, стол, покрытый белой клеенкой, несколько стульев. На стене висела большая карта, возле которой часто простаивал хозяин, о чем свидетельствовали красные флажки, отступавшие по всему фронту.

— Заходи, садись, Василий Степанович, — пригласил Беляев, пододвинув гостю стул. — Чай будешь? Агафонов!

— Чаев не надо, полковник. Я ненадолго.

Агафонов вошел, щелкнув каблуками сверкающих сапожков с низкими, даже чересчур низкими, голенищами, и тут же вышел.