Богдан Сушинский - Ветер богов

— Мне показалось, что вам уже не хочется спасаться вместе со мной на этом Ноевом ковчеге, — остановилась Мария-Виктория за спиной у Скорцени.

— Наоборот, никогда не чувствовал себя настолько свободным от всего обыденного и смертотворящего в этом мире, как здесь, на этом плавучем клочке Вселенной.

— Судя по вашему настроению, вы уже не будете пытаться соблазнять меня и готовы к серьезному разговору.

— Похоже, что я не готов ни к тому, ни к другому.

— Вы даже не представляете себе, как страшно вы разочаровываете меня своим упрямством, Скорцени.

— Тогда работайте с людьми, которые не догадываются, с кем имеют дело, и которые ваши ноги станут ценить значительно выше тайн, что выбалтывают вам, лежа в постели.

В половине пятого утра адъютант Роммеля ворвался в отведенную фельдмаршалу комнату в резиденции «Бергхоф» и почти потребовал от него немедленно подняться. Озадаченный его тоном, прославленный «лис Африки» прежде всего нащупал лежавший под подушкой пистолет и лишь затем с огромным трудом оторвал от нее голову.

— Это произошло, господин фельдмаршал! — взволнованно прошептал адъютант, наклоняясь над командующим группой армий «Б».

— Что именно?

— Они уже там. Это произошло!

— В этом мире не могло произойти ничего такого, что заставило бы вас поднять меня в такую рань, полковник.

— Позвольте с вами не согласиться. Я никогда бы не осмелился, господин фельдмаршал. Вначале они выбросили большой * воздушный десант, — все еще продолжал говорить шепотом полковник, словно опасался изложить свою страшную весть во весь голос. — А затем — морской десант. Вот… — поднес он к лицу командующего горсть каких-то бумаг.

— Что это за индульгенции?

— Донесения из Франции. Их только что доставили из пункта связи. Все они адресованы вам, Кейтелю и фон Рундштедту.

Пятидесятитрехлетний полководец, чьей славы уже вполне хватало для того, чтобы он мог рассчитывать на конную статую рядом с Триумфальной аркой победы, сидел в постели в нижнем белье — полусонный, по-старчески ссутулившийся — и словно бы принюхивался к тем бумагам, которые упорно совал ему под нос адъютант.

— Не паниковать, полковник, — наконец пришел он в себя. — Где моя одежда? Свет. Проверить связь с Парижем, — отдавал приказания, одеваясь и не отрывая взгляда от донесений, оставленных адъютантом на роскошной прикроватной тумбе. — Рунд-штедт, Кейтель, фюрер уже знают?

— Фюрер — точно нет. Я слышал, что он лишь полчаса назад уснул. Обергруппенфюрер Шауб, его личный адъютант, вряд ли решится теперь поднять его.

— А ведь придется, — с непонятным полковнику злорадством пригрозил Роммель. — Теперь я их всех подниму. Отправляйтесь на пункт связи. Информируйте по телефону обо всех донесениях.

Еще через несколько минут, бегло ознакомившись с сообщениями из Парижа, из штаба его группы армий, Роммель вновь нервно нащупал в кобуре свой пистолет.

— Позор, — вдруг покаянно пробормотал он, отчаянно повертев головой. Он понял, что месть его воспринята не будет. — Какой позор! Еще несколько часов назад ты уверял фюрера, что ничего такого, что свидетельствовало бы о скором форсировании Ла-Манша, на берегах Южной Англии не замечено. И тебе верили. Кейтель, Рундштедт, Риббентроп, Борман… — все верили. Потому что именно ты отвечаешь за оборону побережья. А главное, только что прибыл с линии фронта, оттуда — с самого побережья.

Еще около полутора часов Роммель никуда не отлучался из своего номера, каждые пятнадцать минут выслушивая короткие лаконичные доклады своего адъютанта. То, о чем он говорил, приводило Роммеля в ледяную ярость. Картина вырисовывалась довольно жуткая. Судя по тем сведениям, которые он уже имел в своем распоряжении, объединенное командование союзников сумело бросить к берегам Нормандии — именно Нормандии, а не Фландрии, как они все без исключения предполагали, — порядка четырех тысяч кораблей. Четырех тысяч! Незамеченными подойдя почти к самым берегам, передовые силы вторжения погрузились на транспортные баркасы и с ходу зацепились за берег, создавая первые плацдармы. В то время как в центре и на флангах зоны высадки уже орудовали сорвиголовы из воздушно-десантных подразделений. Ну а затем — тучи авиации, поддержка мощной корабельной артиллерии, транспортные суда с танками и полевыми орудиями на плацдармах…

«Господи, как все примитивно! Банальная тренировочная операция, с классическими приемами, от которых замутит любого уважающего себя выпускника офицерского училища, — швырнул он все это собрание своего собственного позора на стол. — И мы не сумели предвидеть ее, вычислить по разведданным, элементарно упредить противника! Офицеры непревзойденной прусской школы».

Несколько часов прошло в суете и неразберихе. Роммель, Кейтель, Рундштедт, Йодль, фон Клюге… Еще с полдесятка генералов. Военная элита рейха. Они метались по ставке. Без конца требовали все новых и новых сведений с линии высадки англо-американцев. Ничего не предпринимая при этом, а потому из полководцев превращаясь в любопытствующих отставников.

Получая самые ужасающие сведения, они не продвигались дальше споров о том, следует ли вводить немедленно в бой последний резерв армии вермахта во Франции — четыре дивизии, ожидавшие своего часа на правом берегу Сены; или же операцию в Нормандии нужно воспринимать всего лишь как отвлекающий маневр командующего 21-й группы союзных армий генерала Монтгомери, после которого начнутся настоящая высадка и настоящее открытие второго фронта, но уже на берегах Фландрии. Да подолгу выясняли, где в данный момент находится их надежда — эсэсовская дивизия «Рейх», которая, как оказалось, в это время прочесывала юго-западные территории Франции, и понадобится немало времени, прежде чем ее разрозненные подразделения удастся собрать по разным городкам и селениям, чтобы привести в чувство и отправить на фронт.

И вот тут-то Роммелю со всей очевидностью открылось, что ставка «Бергхоф» с ее разбросанными по всему Берхтесгадену военными ведомствами не приспособлена для серьезного руководства армейскими операциями. Не говоря уже о том, что ни в штабе Кейтеля, ни у Рундштедта не оказалось заранее разработанного плана отражения высадки войск противника в районе Нормандии. И что битва за Францию уже по существу проиграна.

«Герой Африки» был единственным, кто не питал никаких надежд на слишком запоздалое пробуждение фюрера, которого решились поднять из постели лишь часам к десяти утра. И единственным, кто предлагал вообще не тревожить его. Все свои шансы, которые они могли упустить в этом сражении, они упустили еще вчера вечером, выслушивая идиотские бредни фюрера по поводу превращения его родного Линца в «самый красивый и самый германский город на Дунае, в пику венграм с их Будапештом», и того, какими сладострастными были для него первые дни аншлюса, когда Австрия рыдала и ликовала. Рыдала, следовало полагать, от счастья видеть на своих улицах великого фюрера Германии. В сарказме по поводу фюрерских экзальтаций Роммель себе не от-казывал.