Алим Кешоков - Долина белых ягнят

От районных деятелей отделился и почти строевым шагом двинулся вперед Чоров. Темно-синие галифе армейского образца, истертое демисезонное пальто, побитая молью шапка-ушанка из золотистого каракуля… Пальто, кстати, висело на тощем Чорове, как бурка на шесте. Зато председатель исполкома демонстративно носил на лацкане пальто две медали — «Партизану Отечественной войны» I степени и «За оборону Кавказа». Ему очень хотелось подчеркнуть свою причастность к партизанскому движению. (Партизанам, правда, не суждено было развернуться в этих местах в полную силу. Фашисты обратились в бегство, пока в партизанских отрядах устанавливали контакт с частями регулярной армии, оборонявшими Кавказ, доставали оружие.) Видя, что гость не без труда сходит с линейки, Чоров хотел было помочь ему, но передумал — чтобы не нарушить ритуал: подойдешь — придется потом отойти назад на три шага, чтобы была дистанция. Поручи рапорт другому — уполномоченный подумает, будто главный в районе — не он, «райнач», как его называли, а тот, кто рапортовал. Дождавшись, когда гость сам сойдет на землю, Чоров почти по-военному начал:

— Товарищ комиссар, районный актив партийных, советских… — Чоров осекся, беспомощно оглянулся по сторонам — дескать, подскажите, как поступить с этой дерзкой девчонкой. Все смотрели на Апчару Казанокову, председателя колхоза «Псыпо», которая, завидев Доти Кошрокова, бросилась к гостю, схватила его руку обеими руками, заговорила звонким, срывающимся голосом:

— Доти Матович, милый, как я рада, как я рада! Могла ли я подумать, что когда-нибудь увижу вас!

И Кошроков воскликнул:

— Апчара! Чарочка-Апчарочка! Вот так встреча! Сюрприз! Я собирался к тебе в гости. Ну как живешь? Смотри, какая ты славная, пригожая. Мне говорили, ты — колхозный голова. Должность полковника, а? Может, комдива?

— Ой, как я рада, как я рада! Мы думали… Я думала, не увижу вас больше. — Апчара не справилась с волнением, на щеках появились слезы радости. Она стушевалась было, поймав на себе негодующий взгляд Чорова, но тут же успокоилась: Кошроков ее не выдаст.

— Все нормально, Апчара. Вылечили меня армейские эскулапы. Теперь назначили директором конзавода, буду рядом с тобой. Тоже в люди выхожу. Осваиваю новую должность. Только не знаю, с чего начать…

— Я так счастлива! — Апчару душил ком в горле, нахлынули воспоминания — встреча на вокзале, когда везли подарки на фронт вместе с Узизой, женой комиссара, расставание в Сальских степях, бои. Бедная Узиза не вернулась с фронта, погибла неизвестно где вместе с ребенком, которого носила под сердцем.

Кошроков переложил палку в левую руку, правую положил на плечо Апчары. Девушка ухватилась за рукав своего бывшего комиссара. Хотелось побыть с ним рядом, вспомнить фронтовых друзей, тяжелые бои, тот кошмарный незабываемый день… Как они уцелели тогда — одному богу ведомо.

Кошроков наконец посмотрел на человека в потертом пальто, растерянно стоявшего возле него в ожидании момента для доклада. Чоров готов был съесть живьем эту выскочку, испортившую ему все торжество. Эффект был уже не тот. Он все же собрался с духом, приложил руку к шапке-ушанке:

— Товарищ комиссар, актив районных работников собрался, чтобы обсудить положение со сдачей хлеба государству. План на сегодняшний день… Принимаются дополнительные меры… Представим вам на утверждение…

— Ладно, ладно. — Кошроков не дал Чорову договорить, здоровался со всеми, не отпуская руки Апчары. — Глядя на вас, подумаешь — полк. Рапорт по уставу, ребята боевые. И урожай вроде есть, а с планом плоховато, не выполняете…

— Так точно, товарищ комиссар! — Чоров не понял иронии, скрытой в словах Кошрокова, он все еще старался выдержать деловой тон: идя рядом с гостем, представлял ему присутствующих, называя имя и должность. Не представил лишь Апчару.

— Ты посмотри только на своих гвардейцев! Обиделась на вас, что ли, матушка-земля? Не узнает своих? Хочет заморить вас голодом? — Уполномоченный обошел всех, пожимая руки, потом повернулся к Чорову и не без удивления заметил, что парень нечеловечески худ. Плоский, да такой, будто его разрезали, выбросили вон все внутренности и снова зашили. Чоров был когда-то жокеем, хотя об этом не любил вспоминать из-за обидного прозвища, утвердившегося за ним: «Жоэй» звали его, то есть «криворотый», или того хуже — «мартышкин рот». К прозвищу он относился очень болезненно. Вместо «Жокей Чоров, на выездку!» — ему слышалось: «Жоэй Чоров…», он вздрагивал, злился. «Может быть, в самом дело они голодают», — подумал Кошроков, но успокоился, увидев, что другие вполне нормального телосложения. От зорких глаз его не ускользнул бледный шрам на шее Чорова. «Неужели от сабельного удара? Вряд ли. Сабля снесла бы голову, если бы удар пришелся по такой тонкой шее», — мысленно рассуждал Кошроков.

«Райнач» по-прежнему старался произвести впечатление:

— Мы собрались, чтобы обсудить обстановку с вашим участием.

— Что тут обсуждать? Обсуждение урожая не прибавит, голубчик. Соловья баснями не кормят. Наш соловей — фронтовик, он нам скажет: «Дай мне хлебушка, я дальше погоню проклятого гитлеровца». А мы пошлем ему ворох обязательств, обещаний, резолюции. Не примет их наш соловей.

Пыла у Чорова поубавилось.

— Вы правы. Встретить бы вас другим рапортом — о выполнении плана. Нам тоже хочется первыми прийти в заезде. Что поделаешь, человек предполагает… — Чоров замялся. Фразу закончил гость:

— Аллах располагает?

Все рассмеялись, хотя повода для смеха не было. Люди просто рады были видеть Кошрокова, да еще в такой важной роли — роли уполномоченного от обкома партии по хлебозаготовкам. О нем немало легенд ходило по ущелью. Перед оккупацией многие считали его погибшим. В его доме собирались плакальщицы, в его честь пекли поминальные лепешки. Лишь после изгнания гитлеровцев с кабардинской земли от Кошрокова пришло два письма в обком — одно Кулову с подробным описанием всех трагических событий, связанных с Нацдивизией, другое жене, о судьбе которой комиссар не знал всей правды. Кулов отослал второе письмо с нарочным дальним родственникам Узизы. Потом приходили еще известия — о боевой удали Кошрокова, о его новых званиях. Люди знали, что последнее ранение вывело комиссара из строя на длительное время.

Кошроков и Казанокова шли рядом, как брат и сестра. Апчара говорила без умолку, вспоминала, спрашивала. Ей бы и трех дней не хватило для разговора с Доти Матовичем. Как же его увезти к себе домой поговорить?

— Мама очень просила. Хотела сама приехать. Я ее еле уговорила остаться дома. Все твердила свое: «Увижу комиссара — все равно, что увижу Альбияна…» Нас война породнила, терять друг друга мы не должны. Правда, Доти Матович?