Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

— Ты рыжему хочешь достать корму? — неожиданно спросил хозяин.

Хвиной оглянулся и нерешительно ответил:

— Да.

— Возьми.

— Как я возьму, если у тебя самого такой маленький стожок соломы, — и кивком головы Хвиной указал на гумно.

— Столько у меня и скотины, сколько соломы… Одна корова. Прокормим.

— А если другая заведется?

— Не заведется. Возьми, а то не успеешь. Видишь, они уже на носу.

— Стрелять будут?

— Не по ком.

— А восемнадцатый полк?

— Погляди на него, погляди на прощанье, а то больше не увидишь.

Хвиной глянул за сарай. Далеко, за другим краем села, на мучнисто-белом перевале, жирнела черная лента. Постепенно она все укорачивалась сзади, пока не превратилась на горизонте в одинокую точку. Эта точка зарябила, запрыгала в глазах Хвиноя, вздулась черным пузырьком и лопнула.

— Скрылись, — сказал Хвиной.

— Туда им и дорога. Жалко, дураков там много, — заметил хозяин.

— Вроде меня? — спросил Хвиной.

— Да нет… Ты, верно, один такой, — заметил хозяин.

— Почем знать, может, и я уже поумнел?..

Хозяин незлобиво улыбнулся и сказал:

— Клади, клади солому коню, да пойдем в хату.

В хате Хвиноя ожидала радость: кум Андрей, увидев его на пороге, слабым голосом попросил воды.

— Лежать мне надоело, бока болят. Помоги подняться и напои.

Семь дней Хвиной не слышал от больного кума осмысленной речи и от неожиданности не сразу даже понял его, не сразу поверил собственным ушам.

Андрей вторично попросил воды, и Хвиной, обрадованный и взволнованный, сам того не замечая, утешал больного:

— Они идут, кум! Вот поглядел бы в окно. Жаль, что не можешь подняться…

Андрей, вспотевший и бледный, крестясь, ответил:

— Ну, и хорошо.

С тревожной внимательностью матери, ухаживающей за больным сыном, поднял Хвиной кума, усадил его на постели. В закопченном жестяном чайнике подал ему чуть теплой кипяченой воды.

— Пей, кум. Понемногу пей.

Андрей пил большими глотками, жадно обхватив чайник. Хвиной тянул чайник к себе и, страдальчески сморщив лоб, приговаривал:

— Довольно, кум! Много не надо…

— Разведка пробежала по улице. Человек двадцать, — сказал хозяин.

Уложив кума, Хвиной подошел к окну и вместе с другими стал наблюдать, как к селу по двум дорогам скорым и уверенным шагом продвигалась конница. Левый фланг ее был уже совсем близко. Хвиной хорошо рассмотрел всадника, ехавшего впереди цепи.

«Конь вороной, ухватка казачья… Верно, командир… А следом едет какой-то растепа, болтается в седле, как неживой. Небось, русачок, вида геройского нет», — подумал он.

Неожиданно около ворот появились два всадника. Один из них, не слезая с лошади, толкнул ногой калитку, и оба сразу въехали во двор.

— Кто там? Вылезай живо! — подъехав к окну, крикнул первый из них.

Обитатели хаты встревожились. Одеваясь, они суетливо одергивали полы шуб, затягивали кушаки, пугливо озирались по сторонам. Кто-то отчаянно тряс подстилки, отыскивая шапку, а шапка сидела на голове, закрывая лоб чуть не по самые глаза. Кирей все время оступался, как стреноженная лошадь: вот уже несколько секунд он тщетно пытался попасть левой ногой в валенок.

— Скажи на милость, не хитрое дело, а не получается! Подойди-ка, Хвиной, обопрусь, — попросил он.

Со двора послышалось более строгое предупреждение:

— Что не выходите?.. Забились в темные углы, как мыши. Дождетесь, что выкуривать начнем!

— Нам с живыми кадетами поговорить охота! А ну, скорей вылезайте!

Во дворе смеялись, но в хате царило прежнее смятение.

Хозяину хаты необходимо было пробраться к двери, но он никак не мог сделать и шага вперед и, потеряв терпение, буркнул себе в бороду:

— Вот храбрецы!..

Андрей, опершись о локоть, ругнулся:

— Долго ты, Хвиной, будешь толочься?!

Хвиной, услышав недовольные выкрики кума Андрея, стал сам ругать кого-то за растерянность и, работая локтями, старался протолкнуться в дверь.

— Кто хозяин? — громко спросили во дворе.

— Я, — ответил хозяин, в упор глядя на бритого красноармейца с карими настойчивыми глазами.

Плетью указывая на вышедших из хаты, красноармеец спросил:

— А это кто?

— Беженцы-казаки…

На лице красноармейца появилось выражение преувеличенной озадаченности. Изогнув левую бровь, он настороженно всматривался в людей, столпившихся у крыльца. Заметив Хвиноя, загадочно улыбнулся этому невзрачному, маленькому и узкоплечему человеку, одетому в засаленный и рваный ватник.

— Кадет? — спросил он Хвиноя.

Хвиной не ответил. Тогда второй красноармеец со всей категоричностью заявил своему товарищу:

— Не кадет, а буржуй… Не видишь, что ли?..

Оба сдержанно улыбнулись, внимательно рассматривая живого кадета.

— Оружие есть? Признавайся, а то по-другому будем разговаривать.

— Нет оружия, — выйдя вперед, твердо сказал Хвиной.

— Какой станицы, чертов гайдамак?

— Вешняковской.

— А хутора?

— Осиновского.

— Бирюкова знаешь?

Хвиной зачем-то снял шапку, несколько секунд помолчал и затем возбужденно выпалил:

— Филиппа? Ивана Петровича сына? Как же!.. Знаю!

— Фильку?

— Петровича сына?

— Тут он, что ли?..

Неумытые лица беженцев заулыбались. Хвиной еще подался вперед и, нетерпеливо топчась на месте, спросил:

— А Ваньки моего там нету?

— А как его фамилия?

— Чумаков.

Первый красноармеец, поразмыслив, ответил:

— Не знаю.

— Есть, — оказал другой красноармеец. — Это тот, что недавно пристал. Они теперь с Бирюковым неразлучные. Только их сотня пошла правей, на Кущевку.

— А, вспомнил!.. Безбровый, тощий такой, — утвердительно помотал головой первый красноармеец.

Хвиной обернулся в сторону хуторян и, подняв над головой кулак, с гордостью заявил:

— Ванька и Филипп — они ж дружки! Как им не быть вместе? Вместе росли, учились. Три класса кончили в один год. Ванька первым шел, а Филипп — вторым.

— Ты много-то не разглагольствуй, — прервал Хвиноя один из красноармейцев. — Теперь я вспомнил! Сын твой немного рассказывал, как ты собирался в отступление. «Если попадется тебе отец, сказал, высеки его хорошенько плетюганом, чтобы закаялся отступать с кадетами…»

Хвиной взглянул на бритоусого, остролицего красноармейца, на его серый шлем с большой красной звездой из сукна. Он взглянул прямо в его карие глаза, игравшие усмешкой, и понял, что ничего опасного в этих красноармейцах нет и бояться их нечего. Небрежно помахав шапкой, он усмехнулся и откровенно заявил:

— Раньше думал, что убьете, потом думал, что отлупите, а сейчас вижу: ничего нам не будет…

Красноармеец, раскуривавший трубку, сплюнул через левое плечо, улыбнулся в клуб дыма и сказал:

— С отцами кое-где на Дону трудновато было. Сам я — казак Михайловской станицы. Мы с отцом тягали один другого за воротники, да так тягали, что отец посеял два передних зуба. Когда я ушел к красным, два года из дому писем не получал. А неделю назад товарищ пришел из отпуска и письмо привез. Собственноручно отец пишет: «Николай, ушиб ты меня тот раз больно, но не даром».