Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

— Никто, Ванька, кроме бога, человеку ничего не даст. Другие все только и знают, что отбирать. А большевики, так эти и вовсе всякому воровству и грабежу учат…

Ванька прервал отца:

— У нас, батя, кроме кырлыги, и брать нечего, можем не опасаться. — И он усмехнулся, поглядывая на печь, где сидел меньшой брат.

— Правда, Иван, пущай бы у нас кырлыгу отняли. Осточертела она, — сказал Петька.

— Помнишь, батя, — начал опять Ванька, — когда восстание поднялось против большевиков, все говорили: «Не хотим коммунию, против большевиков не пойдем». А ныне многие раскусили, что коммуния и большевики — одно и то же. Кто не хочет коммунию, тот не хочет и большевиков. Не надо науки большие проходить, чтобы догадаться. Войсковой старшина Греков во время восстания кричал: «Бей коммунистов, а большевиков не трогай». А сейчас он кричит совсем по-другому: «Руби сволочей-большевиков!» Во время восстания офицеры без мыла лезли, куда не полагается, и говорили: «Казаки, станичники, решайте вы, как знаете, а мы — ваши слуги. Нам жалко вас и жалко Дон. Дальше донской границы не пойдем ни шага. Надо Дон очистить». А как освободили Дон, так прямым сообщением пошли на Воронеж и Тамбов. Теперь оттуда пугнули. Я говорю, батя, нашего мнения им не потребовалось.

— Ванька, — перебил его Хвиной. — Да ведь казаки все тут, а не на той стороне.

— А Россия, батя, там. Есть там и казаки.

— Должно быть, дураки! — заметил Хвиной и недовольно отмахнулся.

— Нет, батя, хоперских и усть-медведицких казаков и там много, и командует ими полковник Рубцов. Сбруя и обмундирование у них казачье.

Хвиной невольно вспомнил слова Ивана Петровича. Тот тоже еще недавно говорил, что казаки есть и у большевиков. И он задумался.

На столе загремели ложки: Наташка готовила вечерять.

— Нынче у нас, Ванька, одни щи. Завтра наготовлю лапши и пирожков с картошкой. Садись… Батенька, что задумался? Служивый пришел, надо радоваться, а ты нос повесил.

— И в самом деле! Садись, Иван. Петька, слазь с печи. Что людям, то и нам…

Отпуск Ваньки близился к концу. Неожиданно прошел слух, что большевики находятся в тридцати верстах от хутора. Не завтра, так послезавтра они должны были прийти в Осиновский.

В поздний обед у ворот Матвея собрались старики и молодые парни. Среди них стоял атаман Иван Богатырев. Разговаривая, все смотрели на шлях, за хутор. Пришляховая целина, окутанная снежным одеялом, спала мертвым сном. Сероватой от конского помета, извилистой полоской на этой целине обозначался шлях.

— Знытца, всем, всем до одного выезжать надо! Думать много не приходится! Казаки мы, и всех нас под метло на тот свет отправлять будут! Мужичье дело другое: им большевики свои! — кричал Аполлон возбужденно и сильно заикаясь.

— Говорить об этом много не приходится, — сказал Матвей.

— Через два часа все должны быть готовы. Как пойдут обдонские подводы по шляху, живо запрягай. Запасись хлебом, салом! — отдавал распоряжения атаман.

— Господа старики, — начал Степан. — Мужикам под низом лежать. Не писано ни в каких книгах, чтобы казаков кто-нибудь победил. Поедем и скоро вернемся, а уж если на то пошло, то все помрем.

— Разумеется, один конец всем.

— Что одному, то и другому.

— Всем! Всем!..

Торопливой походкой к толпе приближался Федор Ковалев и Мирон Орлов. Раскрасневшийся, одутловатый Ковалев смотрел на всех злобными глазами.

— Всем! Всем! — набросился он на присутствующих. — А того не знают, что Иван Петрович чистую скатерть из сундука достал: гостей встречать собрался. Глядит в окно и улыбается: мол, конец вам, взяли вас большевики за штаны и вытряхнут из них.

Все воззрились на Федора Ковалева.

— Что вылупились? Правду говорю! Смеется Иван Петрович над вами!

Мирон Орлов шутливо ударил Ковалева рукавицей по плечу.

— Брешешь ты, Федя. Теперь ему не до смеха. Одним махом сбил ты его с ног. Не будь я там, конец бы Ивану Петровичу!

— Знытца, с праздника у него на будни перешло, — засмеялся Аполлон.

— Христопродавца не жалко, — заметил Матвей.

Присутствующие переглядывались, кое-кто ежился и скупо улыбался. Смех Аполлона и Василия, душегубство Ковалева — все это казалось неуместным. Нарастало уныние, вызываемое страхом за собственную жизнь.

Наступило молчание, и вдруг Андрей Зыков захотел поговорить с Ковалевым.

— Откуда ты такой судья сыскался? — твердо и спокойно начал он. — Едешь и езжай себе, а душегубить не имеешь права! Гад!

— А тебе что?

— А мне то!.. — хмуря брови и наступая на Ковалева, вдруг громко закричал Андрей.

Ковалев вытянул шею и корпусом подался вперед.

— Так ты тоже не едешь? — закричал он.

— Мое дело! Ты что за спрос? — Андрей размахнулся, но несколько человек сразу схватили его за руки и оттащили от Ковалева.

— Бросьте!

— Не надо!

— Нашли время!.. — заговорили в толпе.

Хвиноева хата была по-своему встревожена приближением большевиков. Хвиной и Ванька различно думали о сегодняшнем и завтрашнем дне и горячо спорили. Быстро исчерпав слова убеждения, Хвиной перешел на ругань, и вскоре начался открытый скандал.

— Тебе говорю, езжай, Ванька! — строго приказывал он.

Ванька, стоя у порога, сосредоточенно курил, пуская густые струи дыма в чуть приоткрытую дверь.

— Езжай, Ванька! Не смей рассуждать! Отцовским словом тебе приказываю! Не вводи во грех. Не самоуправничай, чтоб отцу потом в глаза тыкали.

— Ты, батя, как маленький рассуждаешь, — спокойно отвечал Ванька. — Я, батя, гляжу, где лучше, где правда, а ты только боишься: не тыкали б тебе в глаза. Нам всю жизнь тыкают, а ты того не видишь. Сколько раз в году ходишь к Аполлону?.. Триста шестьдесят раз! Триста шестьдесят раз стыд выедает тебе глаза. Придешь оттуда: «Ванька, голова разболелась», — а у самого веки красные…

— Ты доктором-то не прикидывайся! — кричал Хвиной.

— Что мне прикидываться? Ты мне отец, твое горе все до капли знаю.

— Большевики убьют!

— Это еще как сказать. А отступать, искать смерти за сотни верст — не хочу.

Вспотевший Хвиной набросился на куму Федоровну — жену Андрея Зыкова, которая решила поддержать Ваньку в споре с отцом.

— Астах со своим Семкой тоже говорили, когда за Дон отступали: «Езжайте, дураки, а мы вернемся». Вернулись вот! Ухлопали их обоих.

Хвиной замолчал. Скорой, покачивающейся походкой он сновал от стола к печке, злобно оглядывая углы хаты, будто впервые заметил их.

— Кому как, Павлович, — обратилась к нему Федоровна. — Мне вот, к примеру, ничего не сделали. Сначала, как пришли, страшно было, озноб брал. Вошли в хату, шум подняли: «Жрать давай, кадетская морда!» Я им вынесла все кушанья, наготовила. Наелись и притихли. Тот, кто больше всех ругался, и говорит мне: «Ты, тетка, не бойся, мы за таких заступаемся». А я думаю: «Не заступайтесь, но хоть не трогайте». Другой говорит: «Богачам мы печенки выкидываем». И правда, Павлович, когда отступали, бедных не обижали…