Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

И только теперь Хвиной разжал рот:

— Может, вместе с подкулачником и кулака отвезу в станицу?.. И лошадей не гонять лишний раз по грязи, да и мне можно бы подыскать более подходящую работу… Весеннюю…

Совет помещался в бывшем церковном доме, где раньше жил поп. Теперь поп с домочадцами разместился во флигеле, около самой церкви. Здесь совету удобно было, потому что при доме находилась большая конюшня, каретный сарай, колодец с добротным срубом и большое корыто для водопоя. Видя в окно, что конюх поит серую кобылу, Хвиной добавил:

— А ежели так, то запрягать надо не серую, а рыжих…

— Ты, кум Хвиной, наверно, не знаешь, что это Гашка открыла нам яму с пшеницей, — тихо заметил Андрей, оторвавшись от письма, которое только что принялся писать Ивану Николаевичу.

— Гашка — одно, а Аполлон — другое.

— Он ей отец. Этого, батя, не надо забывать, — вмешался Ванька. — Она нам доброе, а мы ей — дурным в ответ?..

Этого нравоучения Хвиной не смог перенести. Поднявшись с табурета, он бросил сыну:

— Чушь мне не мели! У Яши Ковалева тоже был отец!.. А потом запомни, что вот эти руки скосили и перемолотили на Аполлоновых токах не одну тысячу пудов хлеба! Что ж ты, жалуешь Гашку в генералы, а мне и полковника не даешь?! — и вытянутые руки Хвиноя задрожали почти над самым столом.

— Разберемся, кум Хвиной, и с тем, о чем ты сейчас… Повремени немного… Разберемся.

И Андрей снова принялся за письмо, а Хвиной, решительно натянув треух, пошел помогать конюху запрягать кобылку. Письмо ему вынес сам Андрей и посоветовал:

— Ты кум, сначала заезжай домой за винтовкой… Хоть бандиты и притихли, но все же ухо надо держать повострее. Может, Сергеев не захочет в дроги садиться, так ты построже с ним… И тут винтовка не будет помехой… Зря-то ею не размахивай, а все-таки пусть он видит…

— Как сумею, так и сделаю, — сказал Хвиной, которого не покидало сердитое настроение. С таким настроением он въехал через час во двор Аполлона, слез с дрожек, поправил винтовку и уставился на хозяина.

— Опять зачем-то приехал? Опять что-то заберешь со двора? — негромко спросил Аполлон.

— А ты думал, что я пшеницу назад привез? — ощетинился Хвиной.

— Знытца, я не такой дурак, чтобы так думать! Что надо?

— Постояльца выкуривай из дома и грузи на дрожки, я его оттарабаню в станицу, чтоб духом его тут не пахло.

— Из-за этого у нас спору не будет. Я, знытца, сейчас тебе его со всеми пожитками… — И Аполлон заспешил в дом.

Скоро на пороге появился Сергеев. Узнав, по чьему распоряжению и куда его решили отвезти, он начал кричать на весь двор:

— Грубияны! Позорите советскую власть! Беззаконие творите!

Лицо его с еще заспанными глазами побелело, а лысина стала красной. Он забежал в дом, вернулся с номером газеты «Беднота» и, размахивая ею, принялся кричать еще громче:

— Это орган ЦК партии большевиков! Тут про вас, анархистов в хлебозаготовках, вот что пишут…

Но Хвиной уже успел подвязать серой кобылке покороче хвост, чтобы грязью не забрызгивало, и, считая, что готов в дорогу, не стал слушать.

— Эти, что выпроваживают тебя из хутора, тоже читали газету, — резонно заявил он. — Сам я — чистокровная беднота, и ты, мать твою не замать, не задавай мне загадки, а живо садись вот сюда!

И он так ударил кнутовищем по полсти, разостланной на дрожках, что она задымилась пылью, а серая кобылка вскинула голову и сильно прижала маленькие уши.

— Садись, садись! Не упорствуй, — хлопотал Аполлон. — Вот твой полушубочек… Петровна, знытца, неси скорей чемоданчик, сними со стены его полевую сумку!

Через минуту Сергеев уже сидел в передке дрожек со своими легкими пожитками. Минутку помолчав, он вдруг набросился на стоявших около дрог и Хвиноя, и Аполлона, и Петровну:

— А вы знаете, зулусы, что я еще не завтракал?!

Аполлон, будто сочувствуя, сказал:

— Да ведь все равно сливок и жареного нынче не будет… А краюшку хлеба положили тебе: вон в сумочке… Как думаешь, Хвиноен Павлович, обойдется? — спросил он уже Хвиноя.

— Не помрет. Я тоже еду с краюшкой, — ответил Хвиной. Они обменялись беглыми взглядами и, кажется, впервые в жизни поняли друг друга.

Видимо, отказ в завтраке сильно повлиял на Сергеева. Он как-то сразу притих на дрожках, осунулся и ни словом не возразил, когда Хвиной вручил ему вожжи и сказал:

— Будешь у меня за кучера… Так лучше для дела…

Хвиной сел, показал серой кобылке кнутик. Дрожки медленно выехали со двора и потянулись по грязному переулку. Провожая их, Аполлон и Петровна, несмотря на постигшее их во время обыска горе, усмехались:

— В сухомятку-то он меньше болтать будет, меньше говорить непристойностей, — проговорил Аполлон.

— Ох, и сливок же мы на него перевели! — покачала головой Петровна.

— Сдурели!.. Ну, да прошлого не возвернешь… — И тут же Аполлон крикнул в дом: — Гашка, пойдем-ка яму скорей зарывать, чтоб не стала она нам могилой…

— Идите. Управлюсь по дому — приду помочь, — сказала Петровна и заспешила в дом, а Аполлон, вскинув на плечо две лопаты, направился к терновому кусту.

В ожидании теплых вешних дней в совете царило оживление: Филипп, Ванька, Андрей с раннего утра до позднего вечера принимали людей, заходивших сюда по разным поводам… Одним не хватало посевного зерна, другие не знали, где достать курного угля, чтобы наковать лемехи. Там, где в супрягу объединялись женщины, требовался шорник — ремонтировать кнуты, стачивать потертые налыгачи, затягивать гужи на ярмах.

— Дед Никиташка, выручай… Найдем средства оплатить труд, — сказал как-то Андрей.

Дед Никиташка в Осиновском был лучшим шорником. Примирившись с советской властью за то, что она с такими почестями похоронила Яшу Ковалева, он охотно соглашался помогать в подготовке супряжников к весеннему севу. Над его усердием вчера зло насмеялся Федор Евсеев.

— Здорово ты хлопочешь, дед Никиташка! Лысина у тебя покраснела не хуже бурака! Смекаю, хочешь заслужить, чтоб и тебя похоронили с почестями… Как думаешь?..

Дед Никиташка, сильно обидевшись, сказал:

— Моя лысина похожа на бурак, а ты, Федька, — круглый дурак. Службу не служил. Откуда тебе знать, недотепа, что так хоронят только самых геройских полковников?..

От женщин слух о стычке деда Никиташки с Федором Евсеевым дошел до совета. Андрей отнесся к нему серьезно, — как только отхлынул народ со своими повседневными нуждами и наступил час затишья, он спросил:

— В какой супряге у нас Федор Евсеев?

— Еще ни в какой, но метит пойти к зареченским бабам, — сказал Филипп.

— Этот лодырь будет там помехой. Нельзя его туда.

— Зареченские бабы — мои соседки. Посоветую, чтоб не принимали, — заметил Филипп.