Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

— Ты бороду-то не трожь, я теперь как полохливый конь. Лучше расскажи, что узнала про Аполлоновых, — отстраняя руку жены, сказал Матвей.

Вторая новость — у Аполлона сгорел амбар и скирда сена, дом брошен настежь открытым, в комнатах разбросаны узлы с одеждой. В горнице на полу зареченцы нашли клочья самого дорогого Гашкиного платья — шерстяного с шелковой отделкой. Завернули эти клочья в узелок и принесли к Ивану Петровичу Бирюкову.

— Говорили там, будто Гашка нарядилась в это платье ради Фильки Бирюкова, собиралась совсем к нему уходить, а отец с матерью и с Мироном другого жениха ей припасли… Понятно? — рассказывала Матвеиха.

— Как об этом узнали, от кого? — спросил Матвей.

Уловив в голосе мужа недоверие, Матвеиха обиженно заметила:

— Я через речку на быках за этими новостями переезжала, к бабке Никиташкиной нелегкая меня носила за ними… Ноги промочила. Вот отогрей их, а то не расскажу, как Филька убивается по Гашке, как он встал с постели. «Будя, говорит, лежать», — вытер глаза и начал одеваться…

— Не по нраву мне новость про Фильку, не стану ног отогревать… — И Матвей, вздохнув, отодвинулся. Но все же за третью новость ноги жены ему пришлось отогревать.

Третья новость — из Утиновской петли красные не в силах вырваться. Если Чир и другие речки за сутки не войдут в берега и помощь им не подоспеет, кочетовцы истребят и Кудрявцева и его взвод.

Матвеиха уснула, а Матвей вышел во двор. Зачем?.. Ни за чем. Послушать ночь, хоть в ней поискать утешения, а может, и надежды на завтрашний день.

Из-за плетня его позвал Мишка Мотренкин:

— Дядя Матвей, ты не спишь?.. Подойди сюда… Тут слышней.

Матвей подошел к Мишке. За домом, у низкого плетня, влажный ветерок был хорошо ощутим. Он приносил с собою смутные людские голоса, постукивание колес. Не смутным был только голос Хвиноя, охрипший и распорядительный:

— Быками управлять на коротком налыгаче! Арбы чтобы не напирали одна на другую! Дед Никиташка, Ульяна, Мавра, ни малым, ни старым в этом месте не доверяйте! Сами следите за людьми и за всем остальным! — будил этот голос наступившую ночь с матово-серым небом, с дрожащими на холодном ветру звездами.

Мишка Мотренкин давал притихшему Матвею одно разъяснение за другим:

— В Верхняках переправились через речку, а теперь, слышишь, переправляются через мосток на Крутом ложке… Всю скотину забрали и двигаются к кучаринской дороге. Испугались кочетовцев… А Филька Бирюков и Наум с Яшкой при боевом оружии еще до захода солнца умчались за мельницы по чирской дороге… Не иначе, как Кудрявцеву на подмогу… На хозяйстве остался Хвиной… Слышь?

Ветер продолжал доносить приглушенные, удаляющиеся голоса, и по-прежнему яснее других слышался голос Хвиноя:

— Малых не простуживайте! Досматривайте за ними получше!

Матвей тяжело вздохнул, удивляясь энергии, с какой Хвиной бился за новые порядки… Свежи были мысли об Аполлоне, о своих ошибках. Ему захотелось быть деятельным в эту ночь — сейчас же!..

— Михаил, — обеспокоенно заговорил он, — мы не знаем, что будет завтра. Ты иди-ка сейчас за мешками и без всякого обмена бери из моего амбара семенной пшеницы… Дам и косоплечему, — кивнул Матвей в сторону подворья Семки Хрящева. — Дам каждому, кто нашей веры придерживается, кто сумеет урожай собрать и стороной продналог обойти… Разумеешь?

— А чего ж не разуметь. Надо сделать так, чтобы ихнюю власть не содёрживать, — усмехнулся Мишка и заспешил домой за мешками, а Матвей пошел взять ключ от амбара. Долго возился он около закромов, сделав так, что все пять его посетителей свиделись у него во дворе.

«Чтоб были связаны в один узел», — подумал он и всем дал поровну, чтобы не было обиженных, однако вдвое меньше, чем они просили.

«Дам еще, если это пойдет на пользу… А то ведь Мишка Мотренкин — он, как тот козел, что меж двух стогов длинно привязан: захочет из этого дернет сена, захочет — из другого…»

Он уже запер амбар и хотел было уходить спать, но внезапно столкнулся с пришедшим за ним Хвиноем.

— Не вздумай кричать, — предупредил Хвиной Матвея. — И тебе лучше будет, и своих зазря не побудишь.

У Матвея в большой вздрагивающей руке, обсыпанной крупными пятнами веснушек, качался непотушенный фонарь. В свете его виден был до неузнаваемости похудевший Хвиной: покатые плечи его обвисли, сам он стал меньше, будто усох. Матвей легко бы с ним справился, но в руке у Хвиноя был револьвер, за плечом винтовка, а глаза его пугали холодной решимостью.

— Как же с фонарем? — спросил Матвей.

— Давай его… — Хвиной взял у Матвея фонарь, потушил его, и, негромко скрипнув калиткой, они вышли со двора. — Держи налево. Горой пойдем. К подворью кума Андрея…

Матвей шел впереди. Шагах в трех за ним следовал Хвиной. Пока вышли на гору, успели твердо договориться: Матвей не имел права оборачиваться, ускорять шаги, но спросить кое о чем Хвиноя ему разрешалось.

— Ты же в Кучарине должен быть… Как же ты так скоро вернулся оттуда? — все еще не веря тому, что с ним происходит, спросил Матвей.

— Ночь такая, что спешить надо, — скупо бросил Хвиной.

И в самом деле, не мог же он рассказывать Матвею, что вместе с Филиппом и Наумом они рассудили так: если кочетовцам суждено жить еще день-два, пока речка в разливе, они обязательно заскочат в Осиновский за Гришкой Степановым. А от кого они могли бы узнать, что с Гришкой?.. Кто рассказал бы им, куда девались зареченские активисты?.. В список самых подозрительных, тех, кто мог бы выдать активистов, погубить лучших людей, вошли Федька Евсеев, Семка Хрящев, Матвей… И Хвиной обязан был упрятать их в общественный амбар, а если кочетовцы подойдут, то и убрать заблаговременно.

— Я ж Андрея Зыкова не убивал, зачем ведешь к его подворью? — опять спросил Матвей.

— Сильно ты разговорился! Прибавь-ка шагу! — оборвал своего подконвойного Хвиной, да таким голосом, что у Матвея пропала охота задавать ему вопросы.

А у Хвиноя была очень серьезная причина стать вдруг неразговорчивым и злым. В амбаре пока что был заперт один только Семка Хрящев. Теперь там будет и Матвей! Но самого главного преступника — Федьку Евсеева, который должен был первым попасть под замок, Хвиной нигде не нашел. Оставалась еще надежда, что Наташка, посланная к жене Федора, с которой всегда дружила, выпытает, куда девался ее муж.

— Левей держи! — приказал Хвиной, и Матвей повернул под гору.

Наташка отомкнула замок, висевший на двери общественного амбара, и, пропустив Матвея, снова заперла. Хвиной, засунув в карман револьвер, облегченно вздохнул и спросил сноху почти шепотом:

— Как у тебя?

— Ничего хорошего… Федьки дома нету…

— Может, Махорка скрывает? (Жену Федора Евсеева звали Марфой.)