Юрий Бондарев - Мгновения. Рассказы (сборник)

Слава Богу, машина стояла на месте, капот был поднят, желто подсвеченный изнутри лампочкой, шофер с изжеванной сигаретой в зубах возился в моторе, стучал ключом, наклоняя немолодое, напряженное злыми морщинами лицо.

– А ну, давай! – сплюнув сигарету, выговорил он.

– Где был? В озере утоп? Господин учитель, шляпа огородная!..

Он вырвал у меня ведро, стал заливать в радиатор воду, почти с гневом фыркая:

– Ну, погоди, я тебе характер через колено переломаю, хвоста накручу, визжать будешь, харя с подворотни! Ишь ты, давно замечаю, гордость свою выкаблучивает! На шоссе бежит, аж пританцовывает, а как в степи – харю корчит! Ехидства в ней, как в змее!

– Вы это… о ком? – не понял я, еще ошеломленный чудодейством звезд на озере. – О какой змее?

– Ох, и молокосос ты еще, учитель! А ты думаешь, она не понимает, стерва? – в сердцах выругался шофер и пнул сапогом в колесо. – Вон, вон, насторожила уши, ведьма! Прислушивается, я ее восемь лет знаю…

Он говорил, а меня начал душить истерический необоримый смех, похожий на унизительное всхлипывание, но в то же время мелькнуло подозрение, что и с шофером происходит что-то противоестественное, как со мной возле озера, но я все-таки нашел силы выговорить:

– Что? Это она… она прислушивается?

– А ты как думаешь? Соображения у нее нет? Думаешь – кусок железа? – заговорил с глухой мстительностью шофер. – Не-ет, хрена с два! Ладно! – оборвал он себя, шумно засопев. – полезай в кузов. Может, малость отошла, тронемся.

Я взобрался в кузов, сел на ящики, покрытые брезентом, и, весь продрогнув, трясясь в ознобе, поднял воротник, пытаясь согреться в облепившей меня дрожи, закрыл глаза, чтобы успокоиться, забыть этот неестественный шабаш звезд на озере, и зигзагами выпрыгивающие на свободу длинные искры из ведра, и цепко хватающие за ноги железные стебли трав, не отпускающие меня от торжества озера, где должно было состояться какое-то невиданное действо. Сатанинская оргия, пляска ведьм? Из головы не выходил совсем уж сумасшедший разговор шофера с машиной. Помню: был я в состоянии непроходящей закоченелости, сковавшей меня с ног до головы. Наверное, я погрузился в полубред, полудрему: мне показалось, что я мчусь над звездным озером, чьи-то бледные руки извиваются схватить меня, выскакивая из огненной электрической глубины, рвут на мне пальто, рубаху, когтями царапают по телу морозной судорогой. Я чувствую, что погибаю, что сейчас меня утопят в звездной бездонности, и тогда сквозь ветер над озером, бьющий меня в голову, сквозь завывание и гул слышу крик, нечеловеческий, возопивший в уши:

– Геночка-а! Ой! Я не могу-у! Больно! Останови-и! Машину! Трясет! Я лучше на земле полежу! Останови-и! Ты муж мой, родненький! Пожалей ты меня! Твой ребеночек ведь!..

Я очнулся и сел на ящиках. Это был вопль беременной жены шофера, у которой, должно быть, начались родовые схватки, и, слыша крик, вообразил ее искаженное страданиями лицо, показавшееся мне днем молодым, добрым.

– Геночка-а, скину, нету моей силушки!

И нахлест ветра донес крикливый голос шофера:

– И скидывай к дьяволу! Не мой он, нагуляла! Я в отъезд, а ты – куда? В кумпанию? Умные говорили: не бери молодую!..

– Твой, Геночка, твой он, твой, родненький!

– Терпи и замолкни, говорят! Мой или не мой – еще баба надвое сказала! – вырвалось безжалостное рычание шофера из открытого окна кабины. – Молчи! Невтерпеж? Бабье вечно притворяется! Потерпи, говорят, сучка!

Непонятная сила туманом кинулась мне в голову, сорвала с ящиков, бросила к окну кабины, и, оглушенный воплями, плачем женщины, я заорал с яростью:

– Болван! Останови машину! Сейчас же!..

Перевешиваясь из кузова к открытому окну, я размыто видел его угловатое сморщенное лицо, рядом с ним разъятый криком рот женщины, капли слез на щеках. И тут левая моя рука сама собой сделала движение удара, но я промахнулся, лицо отклонилось, шофер свинцовым кулаком врезал по моему предплечью, выдыхая сипло:

– Убью, дерьмо собачье! Не лезь не в свое корыто! Ты кто, фершел, мать твою, роды принимать умеешь?

– Останови, дурак, машину, ей легче будет! Понимаешь ты или нет?

А в ушах бился дурной голос женщины, она то стонала, то повторяла с рыданиями:

– Не могу, не могу… Смертынька моя пришла! Останови, Геннадюшка, сейчас вытрясет из меня! Ой, больно, больно! Я умру, миленький, смерть моя пришла!..

– Да замолчи ты, баба несуразная! – озверело матерился в кабине шофер. – Терпи, тудыть твою! Минут двадцать до поселка осталось! Терпи, говорят! Вся жизнь в терпеже, мать ее так! Руками и ногами зажми! Терпи! Терпи! Ничего, не умрешь! Бабы живучи!..

Co звоном ревел мотор на предельной скорости, ветер свистел вокруг кабины, разрывал, уносил голоса, крики, стоны, а я, стиснув зубы, ощущал, непоправимость беды, страх женщины, совершенно не зная ни ее, ни ее жизни с мужем.

Впотьмах я плашмя лежал на ящиках, глядя на звезды, на их безмятежное, равнодушие ко всему земному, и теперь уже ненавидел их торжествующее бесовство в озере; скопление там, и не хотелось помнить выплескиванье голубых зигзагов из ведра, а хотелось видеть трепещущие искорки, зачерпнутые в озере, чистые, нежные, какой должна быть душа ребенка.

И, потирая предплечье, болевшее от удара шофера, я думал, что многое отчуждено в этом мире, что нет никакой разумной связи, все несчастливо одиноки, и даже рождение бывает, не вовремя, безрадостно в ночном необъяснимом ужасе, в проклятиях шофера, в злобной тряске машины, точно бы в чудовищном заговоре, убивающем и ребенка и мать. Не может быть, чтобы в этой непонятной уму и связи был смысл демонического ликования звезд в озере? И какое это имело отношение к мукам женщины? Возможно, я пойму когда-нибудь за пределом, ибо что всему есть общая опор, которая, впрочем, полностью непознаваема и там.

Я видел, как она в летнем, по-молодому коротком платье, сидела на скамье в конце сада и чутко смотрела на небо сквозь верхушки деревьев, облитых солнцем. И почему-то бросилась в глаза серебряная полоска в ее волосах, как след внимательного прикосновения времени. Я смотрел на ее увядающую прелесть лица и старался понять, почему она, положив книгу на колени, не читала, а смотрела, не отрываясь, на небо, где я тоже заметил одинокие холмы облаков.

И ей, бывшей театральной актрисе, и мне, «известному режиссеру», было уж немало лет, дети выросли, приезжали из Москвы нечасто, мы жили на даче одни. Она считала меня большим ребенком, как впрочем, и в молодости, словно не помня моего военного прошлого; она, видимо, гордилась моей режиссерской известностью, не выказывая это внешне, с ненавязчивостью напоминая, что я аккуратно должен отвечать на письма своих поклонников.