Юрий Бондарев - Мгновения. Рассказы (сборник)

В дачном одиночестве, в снегах, в пахучих дождях, в октябрьских ветрах над крышей, в потоках весеннего солнца, в окружении книг, художественных монографий, в обществе кошки, спящей в кресле около письменного стола, что-то изменялось во мне к звездному царству ночей, и главное, – к моему верному единственному другу, моей жене. Не погасшая за многие годы наша близость перешла в новое чувство нежности, порой горячей до слез. И казалось, это же испытывала она, когда перед сном я целовал ее не в губы, а в лоб как ребенка, а она, гладя мои щеки, всматриваясь преданными глазами мне в глаза, повторяла: «Миленький, миленький…». Даже работая в своей мансарде, я скучал без нее и спускаясь вниз, брал ее за плечи и просил: «Подымись ко мне. Посиди со мной. Ты не будешь мне мешать».

Я смотрел из окна мансарды на ее поднятую голову, на трогательную узкую полоску ее седины, видел, как она улыбалась и не вытерпел, угадывая, что она наблюдала в небе сквозь ветви сосен. И я простучал пальцем «чижик-пыжик» по стеклу с желанием пошутить над ее загадочным вниманием.

Она быстро повернулась к мансарде и обрадовано помахала мне обеими руками, призывая спуститься к ней.

– Садись вот здесь и смотри вместе со мной, – сказала она.

Я шутливо спросил:

– Что же ты увидела в небесах?

– Посмотри, прошу тебя, – проговорила она серьезно. – И, пожалуйста, ответь мне: почему мы редко видим небо над собой? Мы будто прикованы к красоте земли и не замечаем чудес в прекрасной высоте. Не удивляйся, а посмотри на облака!

В голубой выси замедленно плыли растянутые фигуры облаков, нехотя меняя очертания, невесомо покачиваясь, округляясь и тут же утончаясь до снежной пыли, подобно рассеянному дыму. Я сказал:

– Действительно, мы замечаем весенние грозы, молнии, луну, а облака… признаюсь, я мало обращал внимания. А красота невероятная.

– Нет, – сказала она, не отводя глаза от облаков. – Это, наверное, не красота. Тут что-то другое, что я поняла, вдруг увидев необычную вот эту белизну, которая все уплывала, уплывала и таяла как на краю света… Милый, скажи, какой в этом смысл? Вопрос, конечно, детский, но все-таки…

– Нет, вопрос более чем серьезный. Такой же, если бы ты спросила: в чем смысл жизни? Я нашел бы множество ответов, но ни один из них не был мало-мальски приближенным к истине. Знаешь, в студенческие годы, когда я прочитал две библиотеки и на меня обрушились лавина вопросов, со мной произошел смешной случай. Вечером я вышел на середину Серпуховской площади немного пьяный после шумных споров на студенческой пирушке, и обалдело закричал, что есть силы: «Люди, ответьте, в чем смысл жизни?» И, знаешь, кто-то ответил мне с тротуара: «В твоей наивности, чудачек смысл жизни в самой жизни». Нет, хорошая моя, вопрос не детский. Мы прожили с тобой целую жизнь, я поставил десятки фильмов, ты сыграла десятки ролей, мы ведь пытались разгадать секрет человеческого существования, а оказалось, к нашей печали, мы не можем ответить сами себе: кто назначил нас жить? Что такое за необъяснимый феномен – жизнь? И что такое за непоправимая трагедия – смерть? Почему жизнь переходит в смерть, а не в состояние совершенства? Справедливо это или полная несправедливость?

– Не употребляй это слово, – с мольбой выговорила она.

– Какое слово?

– Ты знаешь, какое. Не надо его произносить. Ты сказал, что главное невозможно познать.

– Да, мы живем в неразгаданном, – согласился я, зная ее суеверие, порой умилявшее несовместимостью с ее серьезностью. – Так устроено наше существование, золото мое. И мы здесь бессильны. Вот эти сосны, яблони и трава, слышат ли они, о чем мы сейчас говорим? Кто знает! Я слышал в Сибири, как стонут, падая, спиленные деревья. Это, действительно, был стонущий человеческий крик. Крик страдания.

– Как все удивительно!

Она перевела взгляд на сад, на ветви, отягощенные краснеющими яблоками, на «золотые шары», которые начали робко, потом смелее кланяться, под дуновением воздуха, сгибая стебли, а весь сад стоял под туманным солнцем совершенно неподвижно. Низкий ветер прошел струей мимо скамьи среди настороженного затишья деревьев, и она зябко повела плечами.

– Не кажется тебе, что нас подслушали… Откуда этот ветер? Этот коридорчик ветра, откуда он? Весь сад греется под солнцем, а тут струя ветра. Как наколдованная кем-то.

– Все понимать невозможно.

– И страшно даже, что мы вместе с тобой многое чувствуем, видим, а ведь все скоро уйдет в никуда, Господи милосердный… Вон видишь, как два облачка один за одним тают, рассеиваются за садом. И нет их небесной красоты. И небо становится пустым до жути… Так и мы…

– Что с тобой? – встревожено спросил я, заглядывая ей в жалеющие меня глаза. – Тебе грустно?

Она с исступленной ласковостью обняла меня.

– Облака, – прошептала она.

– Прости, я не все понял, – сказал я виновато.

Она гладила пальцами мои виски и отвечала с грустной доверчивостью:

– Я читала, устали глаза… Потом взглянула на небо, чтобы дать им отдохнуть, и вдруг увидела облака над садом. Они соединялись, курчавились, становились совсем прозрачными. Но, как живые, уплывали дальше и дальше за макушки самых дальних берез, и там, в пространстве, таяли в небе… И не поверишь, милый, мне было жаль, и грустно, что и небесная красота не вечна. Не говоря уже о земной… Ты улыбаешься?

– Необыкновенная. Я улыбаюсь потому, что не умею плакать. Но я реалист, и хорошо знаю, что со всем, на земле, что было нашей с тобой жизнью, придется рано или поздно расставаться. Это печальный закон…

– Не хочу! – Она ударила кулачком себя по колену и нахмурилась, тряхнула головой. – Несправедливый и страшный закон! Я не хочу с тобой расставаться. Мы на этом свете нашли и полюбили друг друга, народили детей, не делали зла, и вдруг?.. Значит, истина гениев ужасна: «Нет правды на земле и нет ее и выше!».

– Послушай меня, единственная моя, о чем я думал не раз, и не только я, – заговорил я успокаивающим голосом и разжал ее кулачок, стукнувший по колену, прижал ее руку к своим губам. – Мы все, к счастью или несчастью, хотели или не хотели, родились на белый свет, чтобы совершить, в общем, радостное, а чаще – фатальное путешествие… за край света. Какой может быть смысл в движении живой жизни в другое царство, неизведанное нами? А жизнь, какая бы она не была – это доля теплого дыхания какая-то надежда… А что там за краем? Вот ты сказала, драгоценная моя, что не нужно произносить роковое слово. Ты права. Это слово вызывает скорбное недоверие к миру.

Мы, обнявшись, сидели на скамье и, не говоря ни слова, смотрели на облака над садом, неуловимо изменчивые, хрупкой, воздушностью, чтобы растаять, рассеяться и уже не быть теми облаками, которые, играя невозвратную великолепную игру небесной жизни, уплывали над садом в бескрайнюю неизвестность.