Илья Чернев - Семейщина

— Много ты понимаешь! — одернул дочку Аноха Кондратьич. — Масло да шерсть за малые копейки пойдут, не по вольной цене… и не то, что сам хозяин, — с другими еще делись. Да и как скот содержать еще станут? Свой-то глаз — алмаз, а чужой человек за твоей скотиной разве по-хозяйски доглядит?.. Двора вон такого еще нету. С кормом вон…

— Ладно! — оборвала мужа Ахимья Ивановна. — Чо было, то было — не воротишь. Когда сдавать-то?

— Завтра утром… Доведется на Тугнуй за баранами ехать… И они стали судить-рядить, каких сдадут они коров, овец, свиней. Каждая корова была обсуждена со всех сторон, учтены все ее достоинства и недостатки, ее возраст, — лучших оставляли себе. Но как ни считал Аноха Кондратьич, а двадцать две головы придется отвести ему завтра поутру в общий артельный гурт.

— Двадцать две, как хошь считай! — закряхтел он.

— Да, так и выходит… Поезжай на Тугнуй. А когда погонишь в артель, боже упаси тебя говорить… жаловаться или как… — предупредила Ахимья Ивановна.

— Ничего не скажу. Сдам, и всё. Чо теперь жаловаться! — вздохнул Аноха.

— Оно и лучше. Молчи. Чтоб промеж артельщиков какого о тебе разговора не вышло: жалеет, мол, или еще что, — наставительно произнесла Ахимья Ивановна. — Ну, я сбегаю на часок до Лукерьи. Как там с Самохой-то?

У ворот Самохиной избы Ахимья Ивановна встретила Покалю. По всему видать, он куда-то спешил. Глянув на его опухшие красные глаза, Ахимья Ивановна подумала: «Пьет… с горя пьет!»

— Здоровенько, Петруха Федосеич, — пропела она. — Как жив-здоров?

Покаля безнадежно махнул рукою:

— Живу… Надо бы лучше, да нельзя! Вот только исполнитель прибегал, новую милость мне объявил: в гости к Ипату Ипатычу посылают… Ишь, не терпится им — к уставщику побежали меня разыскивать! У меня-то, сказывают, уж комиссия целая сидит, дожидаются хозяина… описывать… Пошел Покаля по косточкам… по ветру!.. В клочья! — Он затряс сивой головой.

— Пошто так-то? — сочувственно ахнула Ахимья Ивановна.

— Их надо спросить — пошто. Ну, меня-то, ну Астаху — куда ни шло: кулаки, кулаки!.. А вот Листрата, племяша моего, за что? Ведь партизан, защитник советского строю!.. Его-то, — Покаля кивнул в сторону Самохиных ворот, — бог милует!.. Хитер! Уставщик, да недавний, пощадили, не тронули.

— Слава тебе господи! — вырвалось у Ахимьи Ивановны.

— Хитер, — прикинувшись, будто не заметил радости Ахимьи, продолжал Покаля, — всё молчком, молчком, — вот и сошло… Другие за него говорили, — другим-то и досталось, дуракам большеглотым! Первый за долгий язык Амос попался, — я ль его не упреждал?

— Власьич-то не иначе как за язык, — согласилась Ахимья Ивановна. — Кто только теперь вместо него писание читать будет?

— Найдутся — безучастно отозвался Покаля. — Ну, прощай! Не увидимся, знать… — Лицо его дрогнуло, он резко отвернулся, чтобы она не увидала, какое у него сейчас лицо, и, вздымая ичигами тяжелую пыль, он заспешил вдоль улицы.

«Болезный!» — глядя ему вслед, вздохнула Ахимья и загремела щеколдою калитки…

Быстро проскользнув мимо окон своей избы, Покаля успел приметить — и впрямь у него сидят сельсоветчики и еще какие-то из района: должно быть, это и есть комиссия.

— Ждите пождите меня, — прошептал он, — без хозяина-то бабу не шибко раскулачите!..

Покаля обогнул дом и проулком вышел на собственное гумно. Оттуда он пробрался во двор, по затенью, невидный-неслышный, подошел к амбару… оглядел висящую на вбитых в стену амбара деревянных кольях сбрую, хомуты, чумбуры…

«Вот эта в самый раз, — стаскивая с крюка вожжевую веревку, сказал он себе. — Так я вам и дался!»

С веревкой в руке, он вытащил из кармана связку ключей, отпер тяжелую дверь.

Едва успел он захлопнуть ее за собою, задвинуть болт, ему почудилось — кто-то прошел по двору совсем близко. Нет, это не почудилось.

— Эй, кто там? — повелительно окрикнул грубый мужской голос, и в дверь забарабанили кулаком.

Покаля не отозвался. Задерживая дыхание, он быстро-быстро завязал петлю… перекинул конец вожжи через балку под крышей, вскочил на днище порожней бочки…

Словно бы закряхтела под тяжестью грузного Покалина тела сухая балка. Веревка с резкой болью впилась в горло. Он зажмурил глаза, чтоб не видеть застилающей взор темноты. Ему казалось, что, зажмурившись, он облегчает жгучую резь…

И через какую-то самую малую минуту, уже будто где то далеко-далеко, послышались удары в дверь.

«Врете… не возьмете! Не дамся!» — ответила на этот настойчивый стук угасающая Покалина мысль.

С виду все обстояло благополучно. Семнадцать артельщиков и семьсот единоличников давно уже отсеялись, и на полях зазеленела молодая поросль хлебов. Сельсовет при содействии района отправил в дальнюю отсылку всех, кого постановил выселить бедняцкий съезд, — начетчика Амоса, бывшего купца Астаху Кравцова, Покалина племяша Листрата да еще семерых заядлых кулаков, Тугнуй наливался густыми травами, кое-где уже принимались за поделку граблей, отбивали косы, — вот-вот и косить пора. Обе учительницы уехали отдыхать к родным в город. Избач поневоле свернул на лето свою работу, отложил торжество открытия клуба и школы на осень. Никольцы не слишком тужили о высланных, и только бабы у колодцев продолжали все еще судачить: хорошо-де, что удавился Покаля, не захотел, чтоб кости лежали в чужой стороне… По-прежнему из улицы в улицу плелись, не утихая, толки, сплетни и темные слухи, по-прежнему созывал по воскресным утрам народ к обедне уставщик Самоха, переругивались единоличники с колхозной горсточкой, подвыпив, задирались, грозились, порою не давали и ходу, по-прежнему шло великое брожение умов и колготня по деревне… Но ведь все это не ново, который уж год так вот колгочут никольцы.

Однако все это было только с виду.

Не вырванные в свое время начисто, потемкинские корешки разрослись в городе ветвистым деревом, и оно пустило глубоко и далеко свои корни по деревням семейской округи. В городе существовала и действовала крупная контрреволюционная организация, и агенты ее, бывшие белые офицеры, разные темные дельцы и проходимцы, шныряли по районам и мутили народ. Злым духом никольцев стал приезжий человек по фамилии Кравченко.

С начала лета в Мухоршибирском районе вовсю развернулись работы по прокладке шоссейных дорог. Пятилетка проникала глубже и глубже в степь, и Бурятская республика в невиданных доселе масштабах приступала к ликвидации узеньких проселков и дедовских трактов. От Петровского завода до Мухоршибири, прорезая горы и степи, по мысли строителей, должно было лечь почти стокилометровое прямое шоссе. Чтоб не нарушать движения внутри встречных деревень, шоссе вели мимо околиц, оно касалось на плане прямой своей линией кружочков, обозначающих деревни, не пересекая их, и будто висели те кружочки приклеенными к ниточке по ту и другую сторону… Большая работа требовала множества рук, и хараузцы, никольцы, хонхолойцы шли на шоссейку и по вольному найму и в порядке трудовой повинности. Начиная от Завода через сопки, через весь Тугнуй зажелтели, убегая вдаль, два параллельных ряда холмов, — горы хряща, щебня высились по обе стороны вскрытого полотна, будущего полотна шоссейной дороги. Никольцы выезжали в степь с лопатами, с коробами, на телегах… На постройке было людно, шумно, иногда из Завода подкатывали какие-то мрачные и тяжелые машины, но это в редкость.