Илья Чернев - Семейщина

На участке Харауз — Никольское хозяином был техник Кравченко. Он хорошо обходился с мужиками, любил потолковать с ними, много расспрашивал о житье-бытье, о колхозах…. Откуда никольцам было знать, что любознательный техник — бывший петлюровец, что в настоящее время он член подпольной организации?.. Кравченко видел недовольство многих: иные мужики сетовали на коллективизацию, иные на хлебозаготовки и налог, на шоссейку, которая отнимала труд и время, — он умело направлял это недовольство и все чаще и чаще стал поговаривать о том, что в скором времени предстоят большие перемены… К сенокосу вокруг него уже постоянно толклись те, кому можно было, довериться, не боясь выдачи и провала.

Кравченко советовал им приберегать винтовки, внушал, что не зря большой военный комиссар проехал из Москвы на Дальний Восток, — там-де снова подымаются японцы, они захватят скоро Маньчжурию и пойдут войною на большевиков. Поездку комиссара он объяснял мнимой ненадежностью Красной Армии: она-де только и ждет момента, чтоб открыть японцам границу и перейти на сторону идущих с японцами настоящих хозяев русской земли… Остановившись на обратном пути в Петровском заводе, большой комиссар пообещал добиться в Москве ускорения постройки нового металлургического гиганта. И это Кравченко использовал в своих целях: он объяснял начавшееся вскоре после отъезда комиссара быстрое сооружение завода тем, что советская-де власть не надеется на свою армию и по всей линии начинает спешно возводить крепости; одной из таких крепостей якобы должен быть и Петровский завод.

— Успеют ли только, — многозначительно добавлял Кравченко.

Неделя за неделей, и Кравченко вбил в темные головы недовольных, что колхозное царство, как он говорил, падет по сигналу, все села враз возьмутся за оружие, перебьют коммунистов, сельсоветчиков и колхозников, город и армия поддержат, восставшие захватят дорогу, отрежут Россию от Дальнего Востока, чем японцам будет оказана большая помощь, и тогда Москве ничего не останется делать, как признать крестьянскую сибирскую республику без коммунистов и колхозов. Ему верили — те, кто хотел верить. Были, правда, и такие, кто с сомнением покачивал головою, но они помалкивали. Искусно одурял он темную семейщину.

Кравченко часто отлучался с работы, ехал в Харауз, в Хонхолой, на Тугнуй, в улусы. Он поддерживал знакомство с уставщиками и ламами, входил в доверие. Среди бывших нойонов он оживлял поросшую плесенью легенду о непреложности возвращения атамана Семенова, который-де вновь дарует бурятам всяческие вольности, но только без колхозов и утеснения лам. Нередко Кравченко проездом останавливался ночевать у никольского уставщика Самохи, и меж ними шел долгий потайной разговор. И вихрились по деревне слушки и слухи, на этот раз стойкие, определенные, указующие; в них меньше всего упоминался антихрист, а больше — винтовка, японец, артельщики. И обещали те слухи не пришествие сатаны, а скорое восстание их районов, от Читы до Иркутска, против большевистской власти. В них содержалась угроза: взявшись за оружие, народ в первую очередь перебьет колхозников. В ряды артельщиков слухи эти вносили смущение и тревогу, Епиха успокаивал:

— Мало ли какая кулацкая трепотня. Первый, что ли, год?.. Эка невидаль!

— Оно и верно: не первый, — чесал в затылке Олемпий Давыдович.

Слухи и посулы были до того настойчивы и навязчивы, что даже молчаливый старик Цыдып, наезжая со степи, находил нужным делиться с Епихой своими опасениями:

— Что это, паря Епифан, будет?.. Чо народ кругом мало-мало болтает, а?..

Епиха махал рукой:

— Знай работай, Цыдып, ничего не будет, Советская власть колхозника всегда отстоит, не бойся…

— Так… оно так-то так, — покачивая головою, тянул Цыдып. С некоторых пор в горнице уставщика Самохи чуть не всю ночь напролет мерцал за плотными ставнями желтый огонек, и не один Кравченко сидел за столом, — всюду, на лавках, вдоль стен, у порога, проступали из сумрака суровые бородатые лица, а во дворе нет-нет да и мелькнут тени каких-то вершников — полуночников.

Сгоняя чуткий сон Ахимьи Ивановны, заходились в брехе собаки.

— Где это? — бормотала она и выходила в сенцы. — Никак, за речкой, — вслушивалась она, — за речкой, будто у Самохиных соседей. Чо такое? Никогда такого реву псиного не было… Чо деется-то!

Она крестилась и возвращалась на теплую кровать, где мирно похрапывал Аноха Кондратьич.

Как-то по деревне пронесся слух, что высланные понемногу возвращаются домой, и будто видел кто-то темной ночью в Закоулке вооруженного Покалина племяша Листрата. На этот счет пошли разговоры: одни говорили, что не может этого быть, чтоб отпустили высланных до срока, и значит, они просто убегают, иначе зачем бы Листрату прятаться от людей; другие, напротив, уверяли, что какая-то новая власть дала Листрату свободу, что по ту сторону Байкала уже иные порядки, и Листрат хоронится лишь потому, что в здешних местах еще нет этой власти, но скоро она и сюда придет. А что до винтовки, то одни называли это брехней, а другие считали, что новую-то власть доведется утверждать силой оружия: ничего, мол, само по себе не делается…

Однажды ночью в закрытый ставень Спирькиной избы с улицы кто то постучал. Пистимея проснулась, подошла к окошку.

— Кто? — спросила она сиплым со сна голосом.

— Я это — батька… пусти скорее, — услышала она шепот отца.

— Батюшка?! Вернулся! — Пистимея кинулась отпирать ворота.

Астаха вошел в избу, перекрестился, сел на лавку.

— Батюшка!.. Отпустили? — Шебарша спичками, обрадованно залепетала Пистимея.

— Огня не вздувать, — строго приказал Астаха. — Разбуди мужика.

Спирька проснулся и, почесываясь, подошел к тестю:

— Ну? Не чаял, не гадал я… Они обнялись.

— Все мы не чаяли, — зашептал Астаха. — Я убег… в тайности держи. Эти дни я у тебя хорониться буду… На этой неделе начнется восстание… Из-за того и убежали. Не я один… Там-то, по дороге, кругом кутерьма идет…

— Неужто? — с сомнением и надеждой спросил Спирька. — Вот дал бы господь!

— Да-да! Скоро им конец. Ты вот зарылся в хозяйстве, как вошь в коросте, и ничего не чухаешь. Думаешь, стороной тебя минует? Как бы не так! Не пойдешь с мужиками, не возьмешь оружие, — красные тебе все едино жизни не дадут. Меня угнали, Листрата-партизана угнали… того и ты дождешься, не думай!.. А кроме прочего, новая-то власть партизанство твое простит за подмогу… Одевайся!

Спирька оделся и только спросил:

— Куда?

— Пойдем… К Самохе пойдем. Вытаскивай винтовку…

Спирька слазил в подпол, извлек оттуда винтовку, и они ушли, наказав Пистимее поутру ничего не говорить соседкам, не проболтаться, — будто и не было Астахи, и ночного этого разговора не было, ничего.