Илья Чернев - Семейщина

Помнит Мартьян Алексеевич: ехал он в тот незабываемый вечер впереди отряда, а рядом с ним, по правую руку, молодой командир. И вот заметил командир в овраге четырех всадников.

— Кто это? — спросил он.

Мартьян Алексеевич натянул поводья, придержал коня, и весь отряд, будто по его команде, остановился на месте, замер. Долго вглядывался Мартьян Алексеевич в тех, четверых, и наконец обернулся к командиру:

— Они!..

Пятеро красноармейцев с командиром во главе отделились от остальных и поскакали к оврагу. Мартьян услышал повелительный окрик:

— Сдавайтесь!

Самоха, Спирька, Астаха, Листрат молча сошли с коней, молча подняли вверх руки… А когда их везли обратно в деревню, Мартьян Алексеевич отчужденно глянул в осунувшееся заросшее лицо Спирьки… тот поймал его взгляд и прошипел:

— Не узнаешь, Мартьян? А вчера еще сулился с нами вместе идти.

Мартьян Алексеевич почувствовал, как по спине прошел холод.

— Не бойсь, не выдам, — тихо и зло сказал Спирька. — Мы не из того теста, не из вашего… указчик! Да и зачем? Нас расстреляют, ты останешься — наше дело делать…

Мартьян отшатнулся от Спирьки, но тот сдержанно хохотнул:

— Не отбрыкаешься! Народ-то слово твое слышал, когда на телегу тебя сажали. Старики попомнят тебе… иначе поведут куда следует…

Обливаясь холодным потом, Мартьян Алексеевич покосился на конвоиров — не слышат ли, и отъехал от Спирьки прочь…

Ушел из деревни отряд, ушла с ним Мартьянова мука: не выдал, бы кто… Ведь многих тогда спрашивали…

Думал Мартьян Алексеевич, что кончено все, что отмучился он, ан нет, — однажды, месяцем позднее, когда жизнь потихоньку вошла в привычную колею, повстречался ему на Краснояре старый Цыган.

— Благодари бога да стариков, Мартьян, — спасли тебя: ты нам еще сгодишься. Ты наш теперя, по-нашему и действовать должон, с нами заодно. Ершиться станешь — живо к Полынкину представим, сказал угрожающе Цыган. — Так и знай! — И, опираясь на палку, заковылял мимо, ровно и не было меж ними никакого разговора.

Черствой коркой покрылось сердце Мартьяна Алексеевича. Опять, выходит, должен он наглухо от людей в своем дворе замкнуться. «Люди — как волки, язви их в душу!» — с ненавистью думал Мартьян. В первый раз пострадала его гордость в ту злосчастную весну, когда упал он в самогонный чан Дементея, не сам упал, а богатей его подтолкнул, живьем сварить намеревался. Сильно обидели его тогда, всего лишили: председательства, чести, партийного билета. И вот второй раз ломается судьба его: видать, до конца дней оставаться ему в заколдованном кругу своей жадобы и одиночества. Хотел было он прыгнуть ввысь, прорвать этот круг, что-то неведомое в сердце взыграло… И во! будто что оборвалось в середке, будто что-то повалило его навзничь, отшвырнуло назад.

Перед Октябрьским праздником забежал к нему на минутку председатель артели Епиха:

— Ну, как, Алексеич, надумал вступать или все еще не осмелился покуда?

Мартьян глянул на него из-под седеющих бровей:

— Надумал-то надумал… да…

— Что?

— Да безо время сейчас-то. К вёшной бы…

— Конешно, зимой сеять не станем, — засмеялся Епиха. — Ты только слово окончательное скажи, семена припаси… ну, коней, сбруи, чтоб в полном порядке. Какое будет твое окончательное слово?

— Окончательное? — протянул Мартьян Алексеевич. — Да что тебе так приспичило? Вот народ как…

— И весной ты на людей сваливал, — нетерпеливо перебил Епиха. — Подожду, как народ… подумаю. А что тебе народ? Сделай почин, — другие, глядя на тебя, повалят.

— А вот когда повалят, тогда и я… Некуда будет деться, — сказал Мартьян Алексеевич, и по лицу его пробежала болезненная улыбка.

Епиха укоризненно качнул головой:

— Был ты орел в первые годы, Мартьян, а кем стал?

Мартьян Алексеевич сморщился, — жалко глядеть на него, будто скребнуло это напоминание по самому сердцу.

— К вёшной… я не зарекаюсь, — выдавил он с усилием. Епиха долгим взглядом посмотрел на него: чем болеет этот мужик? что случилось с Мартьяном, бешеным председателем, грозой кулачья? как можно до такой степени запамятовать свое прошлое, из орла превратиться в курицу? Жалеть ли его, оставить ли в покое или бить его хлесткими словами до конца, чтоб не только смутился и загрустил мужик, как сейчас, а воспрянула вдруг его былая гордость и воля?.. Помолчав, Епиха сказал:

— Два Мартьяна у нас в Никольском. Оба слыли весельчаками, первыми пересмешниками на деревне. Один и до сей поры славится. Еще пуще: как вошел Мартьян Яковлевич в артель, по по веселой дорожке жизнь его покатилась, — кто теперь с ним насчет побасенок поспорит? А другой Мартьян? Скис, насупился, старость в сердце стучит. Нет другого пересмешника, Мартьяна Алексеевича, до времени погас. А Мартьян Яковлевич не погаснет, нет! К этому старость не застучит: чем старее, тем моложе и веселее станет он красоваться!

Мартьян слушал, низко опустив голову. Но напрасны оказались усилия Епихи: он ушел от Мартьяна Алексеевича ни с чем. Сердитым, недовольным собою ушел от него Епиха, — почему не дается ему в руки тайна Мартьянова оскудения?

«Агитатор! Ничего дознаться, ничего выведать не можешь!» — ругал он себя.

Словно Майдан-гора тронулась с извечного своего места, — двинулась семейщина в колхозы. И в Хараузе, и в Хонхолое, и дальше по мухоршибирскому тракту, — всюду, слышно, густо пошел в артели народ. Где уж и по две и по три артели на одно село… Никольцы не захотели от других отставать, зашевелились по-настоящему.

В «Красный партизан» было принято с полсотни новых хозяйств, а число желающих все росло и росло. И тогда старики стали поговаривать, что неплохо бы организовать им свою, отдельную от партизан, самостоятельную артель. Правду сказать, не старики это выдумали, а уполномоченный Борисов, — старики только подхватили.

Цыган по тому случаю собрал у себя пятерых верных людей, позвал и Мартьяна Алексеевича.

— Гроб, старики, получается всем одноличникам, живой гроб, — сказал хозяин собравшимся.

— Чо ж не гроб! — подтвердили длиннобородые гости. — Надобно и нам… Токмо я так думаю: дружбы у нас с партизанами не выйдет. Епишка, Корнейка Косорукий, Карпуха Зуй — злыдни известные. Гришка Солодушонок вот приехал. Житья нам не дадут, всё будут на свою сторону воротить, на большевицкую. Нож вострый! — закричал Цыган.

— Дак и нож!.. Правильное твое слово, Клим Евстратьич, — вставил кривой, с молочно-синим бельмом на левом глазу, старый Куприян, дружок покойного Покали.

— А как Мартьян Алексеевич располагает насчет этого? — спросил Цыган.

— Да что ж располагать?.. Видно, доводится, — произнес с мучительной расстановкой Мартьян.

И порешили старики: сбивать народ на другую артель, — чтоб с коммунистами, дескать, не якшаться.