Илья Чернев - Семейщина

Великим постом, ранней весною, нового, двадцать второго, года председатель Алдоха начал возить с Косотского хребта лес для постройки школы.

Ох, и нелегкое это было дело — обломать тугую семейщину! Чуть не месяц целый бился Алдоха, уговаривал, а где надо, и припугивал мужиков. На сходах Ипатовы дружки, и первый из них Амос Власьич, драли глотки:

— Не надо нам этого! Жили без школы да целы были!.. Чуть не месяц мотал мужиков Алдоха, пока однажды на сходе, — невесть котором по счету! — не вырвал у них приговора, подтверждающего уже позабытый прошлогодний — быть школе. Не даром далась Алдохе эта победа, покрутился, побегал он по деревне. Накануне вечером Алдоха обошел самолично всех надежных людей, с каждым имел разговор наособицу, и каждый обещал поддержать его, явиться непременно. Надежного народу набралось-таки: бывший председатель Мартьян с Ариной, Егор Терентьевич и Ананий Куприянович с бабами, Олемпий Давыдович с Елгиньей Амосовной, которая обещалась прихватить побольше солдаток, а заодно и фельдшера Дмитрия Петровича, Корней Косорукий, Василий Васильевич со своей Домною, кузнец Викул Пахомыч, бондарь Николай Самарин, Мартьян Яковлевич, — этот посулил сговорить тещу Ахимью Ивановну, а та уже притащит своего Аноху Кондратьича, смотритель Афанасий Васильевич, партизаны Вахря, Хвиёха, Аника, — да мало ли кто еще. «Мало, мало! — говорил себе Алдоха. — Поразлетелись молодые соколы с японцем воевать, а бородатые-то партизаны не шибко тверды, кабы не переметнулись».

Делать, однако, было нечего. Всех, кого мог, пригласил председатель. Из волости он вызвал нарочным школьного инспектора-говоруна. «Настоящая мобилизация!» — усмехнулся Алдоха в черную свою бороду.

Эту мобилизацию он проводил втихомолку от крепышей, и крепыши были застигнуты врасплох. Ни Покаля, ни Астаха не учуяли, что предстоит окончательный сход, никто из крепышей не был заранее извещен, что в последний раз будет решаться вопрос о школе. Справные мужики отнеслись к назначенному сходу с прохладцей: ну, сход и сход, мало ли их нынче, на все не переходишь, на всех не высидишь… Многие остались дома, не пошли.

Тонко сработал председатель Алдоха!..

Ахнули на другой день в горнице Ипата Ипатыча, пастыря, но дело уже свершилось, приговор письменный дан, а что написано пером, того, как известно, не вырубишь топором. Школьный инспектор увез тот приговор в волость, оттуда его послали в город.

Колготня пошла по деревне, взбаламутили народ Ипатовы прихвостни. В который-то раз за эти годы справные мужики почувствовали себя обойденными, набрасывались ожесточенно на Алдоху:

— Неправильный приговор… Мы не писались, мы и возить не станем!

— Свой приговор дадим, что неправильный!..

Но Алдоха не шибко-то слушал эти речи, он жал и жал: раз есть приговор, к тому же вторичный, — кончено. На то он и Алдоха, партизан, бывший пастух, чтобы волков не бояться. На горячих он умел цыкнуть — разом присмиреешь. Да и помощник у него теперь объявился куда с добром: выздоровевший еще осенью, бывший председатель Мартьян Алексеевич внял советам старого своего дружка, пришел на помощь. Вначале, как отняли у него партийный билет — за пьянку и дискредитацию власти, — он ото всего отбрыкивался, тая горькую обиду, чуть было не запил снова. Но Алдоха был так обходителен, так пронял разумными словами, — прощенья, дескать, добиться долго ли хорошей работой, пройдет время, и билет вернут, как в волостном комитете сулились, — не отпускал Мартьяна ни на шаг от себя, переломил Мартьянову обиду, за собой потянул. И теперь Мартьян Алексеевич еще злее, еще напористее на крепышей наседал… И оба они, председатель бывший и председатель нынешний, сзывали мужиков на Косоту с топорами и пилами, ходили по дворам, пристегнули себе в подмогу Корнея, Викула, Самарина и других, не давали никому передышки.

Многолошадные скулили: как бы не замаять к вёшной коней. Малолошадным председатель сам давал послабления, и через это между мужиками разгоралась злоба, и в той злобе Алдоха черпал себе поддержку немалую. Он еще сильней напирал на многолошадных.

— Кряхти не кряхти, не отвяжутся… ехать надо, — рассуждали никольцы.

И ехали, и валили лес, и везли его к тракту, где Старый Краснояр раскинул свое устье стосаженной площадью. Председатель Алдоха торопился выполнять приговор, — ковал железо, пока не остыло. Да и время поджимало Алдоху: к вёшной-то кто станет со школой возиться, и будут бревна лежать неприкаянные до зимы, и снова деревня без школы останется.

Рубили школу большою мирскою помочью. Тут уж въедливый председатель чуть поотстал от крепышей, — своих людей-доброхотов хоть отбавляй. Горячее других взялись за постройку Василий Васильевич, бондарь Самарин да кузнец Викул.

— Этим что, какое у них хозяйство! Им хоть и днюй и ночуй, — говорили зажиточные.

И те действительно дневали и ночевали у школы. Василия Трехкопытного, — так прозвали на селе Василия Васильевича за его одинаковые имя, отчество и фамилию, — Алдоха определил главным десятником, и Василий почти не отлучался с постройки с утра до вечера. Кузнец Викул Пахомыч неожиданно для всех обнаружил такое плотничье мастерство, что ему поручили вместе с бондарем самые тонкие работы. Всем троим председатель обещал заплатить немного деньгами и натурой за счет общества, и они старались.

Быстро вырастающий над землею белый сруб оседлывали с раннего утра десятки людей, и далеко по заречью отдавался веселый перестук топоров.

Морща в ухмылке рябоватое лицо, Мартьян Яковлевич кричал сверху:

— Главный инженер! Трехэтажный! Ты и впрямь трехэтажный: в этажи с этой махиной полезем… Подай-ка клин, вон у тебя под ногами.

— Он не трехэтажный, а трехугольный, — подхватывал Мартьянов смех весельчак Викул Пахомыч.

— Ан вовсе нет — трехкопытный, — раздавалось за спиною Викула.

Василий Васильевич нагибался, подымал клин, тянул руку вверх к Мартьяну, силился изобразить на своем смуглом, спокойном лице улыбку, но это ему не удавалось: улыбка, видать, была ему не под силу. На шутки пересмешников он не обижался, делал свое дело расторопно, говорил вразумительно, и постоянно лицо его и вся фигура выражали глубокое нерушимое спокойствие.

Бондарь Николай Самарин изредка вынимал из кармана штанов кисет, закручивал тугую махорочную цигарку, что, однако, ничуть не мешало ему работать скорее многих семейских мужиков. Табачный дым сизой струйкой взвивался к верхнему ряду, попадал в ноздри Анохе Кондратьичу. Аноха чмыхал, крутил головою, бурчал:

— Хэка, паря! Табакур окаянный… и выдумают же такую оказию — дым глотать.

Он неодобрительно глядел вниз на подстриженные щеточкой светло-русые усы Самарина, прокопченные над губою махорочной желтизной, про себя осуждал бондаря: «Грех ить так-то усы ножом резать… бесовским зельем ноздри поганить. Сибиряк, он сибиряк и есть!»