Владимир Малахов - Жили мы на войне

Генерал, а за ним и полковники взошли на трибуну. Раздалась команда, мы повернулись направо, прошли немного, повернули еще раз направо, прошли опять и снова повернули направо.

Наступил самый торжественный момент. Мы не хотели ударить лицом в грязь перед генералом и незнакомыми офицерами. И потом — сапоги! На наших ногах блестели сапоги!

Заиграл оркестр, и мы двинулись вперед. Шли сомкнутым строем, веселые и решительные, легко неся винтовки, каждую минуту готовые по команде клацнуть металлом и взять их наперевес, к бедру. Мы не жалели ног и, как нас учили, четко отбивали шаг. По мере приближения к трибуне, строй наш становился ровнее, шаг еще тверже.

— Трак, трак, трак, трак, — неслось по плацу.

Но тут я стал замечать, что к этому звуку что-то примешивается. Под нашими ногами рождался треск, похожий на тот, когда клоун бьет на арене цирка своего напарника расщепленной на конце бамбуковой палкой.

Я глянул вниз. Если бы у меня были длинные волосы, то и они встали бы дыбом. Я заметил, что у моих товарищей отстали подошвы, и каждый, высоко вскидывая ноги, старался, чтобы подметка вначале шлепнула по головке сапога, а потом вместе с ней опустилась на землю. Некоторые топали совсем без подметок, оставив их позади. У меня, правда, было все в порядке.

Мы ждали, что генерал закричит, рассердится, но он хохотал. Забыв о своем звании, хохотал, раскачиваясь взад и вперед, а начальник училища что-то смущенно ему объяснял. Незнакомый генерал перестал смеяться и звонко крикнул нам:

— Молодцы, ребята!

Мы ответили, как положено, продолжая шлепать разлетающимися в разные стороны подметками: хотели сделать как лучше. Где и как раздобыл старшина эти, видимо, пролежавшие на складах не один десяток лет сапоги, чтобы щегольнуть ими перед начальством, осталось тайной. Вечером сапоги были изъяты, а нам возвращены ботинки с обмотками. Щеголей из нас не получилось.

…А мы шли и шли. И вместе с нами шел дождь…

Было это осенью 1944 года под Варшавой. Стояли мы в обороне на берегу Вислы, готовились к наступлению. Командовал я тогда пулеметным взводом. Шел мне девятнадцатый год, и, надо сказать, внешность у меня была совсем невнушительная. Тощий был страшно, растопыренными пальцами талию мог обхватить. Весил, конечно, тоже немного — с сапогами и пистолетом пуда три, пожалуй, не больше.

И был у нас солдат. Сибиряк. Усач. В плечах — косая сажень. Спокойный, рассудительный, примечателен он был своей фамилией. Хорошая фамилия — Заря.

Частенько подходил он ко мне, говорил:

— Дозволь, лейтенант, пострелять малость. Чего без дела-то сидеть.

— Ну, постреляй, — отвечал я. — Только отойди от пулеметов в сторону, чтобы немцы огневые точки не засекли.

Возьмет он свою видавшую виды винтовку и уйдет снайперским делом заниматься. Обычно — ночью. Солдаты ругаются:

— Спать черт косолапый не дает, дня ему не хватает.

А Заря объясняет:

— Днем нельзя, немца плохо видно, а ночью — милое дело. Старинный способ, а все еще срабатывает. Как зажжет немец спичку, я его засеку, прикурит сам — я в ту сторону ствол направлю, даст напарнику прикурить, тут этого напарника и найдет моя пуля. Ночью сподручней, чего там говорить.

Кстати, от него только я узнал, почему на фронте издавна третьим никто не прикуривал.

Ну, постреляет, вернется, на пост к пулемету встанет. И всю ночь простоит.

Но вот пошел среди солдат слушок — Заря-де на посту спит. Не может человек и днем и ночью не спать. Не двужильный же. Я не поверил:

— Не такой Заря.

— Да ей-богу, лейтенант, вот возьми и проверь.

Решил я проверить и, если подтвердится слух, строго наказать Зарю. Потом-то понял, что глупо поступил, запросто на заринскую пулю мог нарваться. А тогда…

Надо сказать, что берег, по которому занимали мы оборону, был очень крут, почти отвесный до самой воды. И мин в нем было изрядно понатыкано. Договорился я с вечера с саперами, показали они мне проходы. Один в сторонке от наших позиций, другой перед пулеметом Зари. Как только стало темнеть, спустились мы с Жоркой к реке, засели в прибрежном кустарнике, стали ждать полной темноты. Дождались. Пошли по самой кромке берега. Тихо идем. Солдаты, конечно, знали о нашей «операции» и с нетерпением ждали ее окончания.

Идем мы ко второму проходу в минном поле, дошли уже. Молчит наш Заря: не окликнет, не стрельнет. Меня злость берет — правы солдаты, спит Заря. Вот и палочки, которыми проход замечен. Тишина. Осторожно поднимаемся по косогору. И только я решил окликнуть Зарю, разбудить, как вдруг какая-то сила оторвала меня от земли и так швырнула, что полетел я прямо в Вислу. И связной за мною следом. Это Заря так неучтиво расправился с нами.

Что тут поднялось! Немцы услышали всплеск и такую стрельбу подняли — голову не поднимешь. Наши, конечно, тоже в долгу не остались. Артиллерия — и та за работу принялась. Сидим мы в холодной воде, дрожим, на чем свет и себя и Зарю кроем. А Заря с берега оправдывается:

— Так я же не знал, что это ты, лейтенант.

Так и переругивались, пока стрельба мало-помалу не утихла.

Надо возвращаться, а мы с перепугу проклятые колышки найти не можем. Светать начало, когда увидели мы проход и зайцами юркнули в свои окопы.

Заря виновато вокруг нас ходит, помогает одежду, портянки выжать и все свое твердит:

— Я же не знал, что это ты, лейтенант, думал: ребята подшутить задумали. А заметил я вас давно, только по фигурам не разобрал — кто.

Так и уверовал весь наш взвод: Заря — двужильный солдат. Только все гадали — когда он спит? А я за эту «операцию» от начальства отменный нагоняй получил.

Накануне праздника к нам приехала баня. Ее оборудовали недалеко от траншей, в укромном месте. Было строго определено, кто, когда и за кем моется, сколько времени, когда должен вернуться на передовую.

Собственно, бани, как таковой, не было, просто в большой палатке стояли раскаленные докрасна «буржуйки», нагоняя тепло. Горячая вода выдавалась строго по норме. И все-таки было хорошо. А главное — весело.

Оставив обмундирование в предбаннике, мы проходили в моечное отделение палатки, и тут начинались гогот, плескание, покрякивание, повизгивание. Потом по команде выходили в предбанник, одевались и, помолодевшие, пробирались «домой», то есть к себе в окопы. Так было всегда. Но на этот раз все произошло иначе.

Однако прежде хоть несколько слов надо сказать о солдате по фамилии Живодеров. Это был страдалец. Он страдал из-за своего маленького роста. Когда взвод выстраивался, Живодеров оказывался последним. В походах вся пыль, поднимаемая четырьмя десятками сапог, ложилась на его маленькое остроносое личико. На привалах на него нельзя было смотреть без смеха — до того он был черен.