Владимир Малахов - Жили мы на войне

— Ты, — говорю, — дед, не дерись очень-то. Я, между прочим, комсомольское поручение выполняю.

А тот руку, об меня зашибленную, потирает и, не моргнув глазом, отвечает:

— Я, — говорит, — как беспартийный большевик тебя уму-разуму учу. Большевик завсегда комсомольцу подзатыльник дать имеет право, если тот заслуживает.

Ну вот так тянул-тянул я, а Лукич злится, но живет. Лет пять жил. Потом, видно, невмоготу стало, помер на покров.

Тогда приставили меня к лошадям. По вечерам да воскресеньям валенки катаю, шубы шью, а остальное время колхозным коням отдаю. Так привык я к ним, а они ко мне, что когда расставались, верите или нет, и меня, и их слеза прошибла. Лошадь, она ведь умная скотина, все понимает.

А покинул я их по такому случаю. Стала в нашу колхозную жизнь техника вторгаться. То там, то здесь затарахтит. Вот и стал я призадумываться. Как ни раскину, все выходит, что будущее не за живностью, а за машинами. Да и девки на нас, скотников, внимание перестали обращать. Им тракториста или комбайнера подавай.

Вот и решил я трактористом заделаться. Выбрал время, подошел как-то к Гришке-трактористу и прошу его прокатить меня на его штуковине. Тот сразу сообразил что к чему.

— Рад, — говорит, — содействовать механизации сельскохозяйственного труда.

Назначил он мне время, пришел я, уселся рядом, завел он машину и круга два дал. Вот тут-то и получился конфуз. Отродясь я такого шума не слыхал и тряски не испытывал. Весь свой слух начисто порастерял, и внутренности вконец перепутались. А Гришка-стервец не останавливается, кружит и кружит на своей тарахтелке, да еще и смеется:

— Привыкай, Андрюха. Терпи, солдат, генералом будешь.

Как в воду глядел. Правда, генерала из меня пока не получилось, но старшинствую помаленьку. Не получился из меня и тракторист: целую неделю ходил по деревне в полной глухоте. Ну ничего не слышал. Только бульканье в животе различал. Хожу, глазами хлопаю и на каждый вопрос согласно головой киваю. Народ удивляться стал.

— Чего это ты, Андрюха, — говорят, — в дело и не в дело головой киваешь?

Тогда я этого вопроса не расслышал, но сам дошел: надо в некоторых случаях и несогласие проявлять. Проявил и влип в историю. Спрашивают меня как-то:

— Ты, Андрюха, коней поил?

Я головой из стороны в сторону.

— Ну, а кормил?

Я тоже, как подсолнух на ветру, головой качаю.

На второй день та же история повторилась. Разозлились мужики и потянули меня на правление. Чуть из колхоза не вышибли. Спасибо Гришке-трактористу, прибежал, все как есть объяснил.

Да, тихие у нас места, голубые, зеленые, все в цветах, — с тоской в голосе продолжает Матухин. — Выйдешь вечерком, и от дома слышно, как речка промеж камней бурчит. А до нее, родимой, не меньше километра. Или вот комар-чертяка. Он еще только укусить тебя задумал, заход над головой делает, а ты уж его чуешь. Ну, а в пике пойдет, уж как «мессер» шумит. Только шум кончился, смело по щеке бей — наверняка комар твой будет. Или вот девчата за околицей песню затянут. Для себя поют, а ребята за две версты уши навострят и к ним торопятся.

Потому и оглох я тогда с непривычки. Теперь вот дивлюсь: ведь это же надо! Такой несусветный грохот выдерживаю — и ничего, ни в ушах глухоты, ни в животе бульканья. Привык.

Метил я и в комбайнеры. Но тут мать взбунтовалась.

— Не должность, — говорит, — это, а одно разорение. Стирать каждый день, подсчитай, сколько мыла да дров понадобится. Да и старая я белье каждый день стирать.

Только я так думаю — одежонку она мою пожалела. Боялась, что от стирки быстро в негодность придет. А может, меня самого: пыль, она ведь враз человека разъесть может. Матери — народ беспокойный. Моя меня даже на киномеханика учиться не пустила. Увидела кино «Чапаев», понаблюдала, как наш Сенька-киномеханик у своего аппарата орудует, перепуталось у нее все в голове, ну и завопила:

— Как войне случиться, тебя первым в пулеметчики возьмут.

Нипочем не согласилась тогда, а жаль, разъезжал бы я сейчас по тылам, на постели настоящей спал, чай котелками уничтожал, а по вечерам в резервном полку или в госпиталях ленту крутил.

Но не об этом речь. Выбрал я себе специальность шофера и на том уперся. На курсы посылали, всем тонкостям обучили. А что? Очень понравилось мне шоферское дело. Первое — не шумно, второе — не пыльно, а третье — завсегда можно по пути бабешек до базара подкинуть, на папиросы набрать. И стал я курить «Беломор». Подойдешь к ребятам, вытащишь из кармана пачку, а оттуда папиросу, разомнешь в руках, дунешь в трубочку для шику и задымишь ароматом. Царская жизнь. Помирай — не надо! Одно плохо: выпить за рулем нельзя. Тут я строго себя держал, всегда помнил: машина — не конь, до ворот не довезет.

Только стала жизнь моя налаживаться, война явилась. Повестку принесли. Жаль мне стало машину и мирную свою житуху до слез. В самый последний час стою у автомобиля, положил руку на крыло, голову опустил. Тут начальство выходит, видит мою печаль и говорит:

— Не горюй, Андрюха. Пойдешь на фронт вместе с машиной. Ничего нам не жаль для армии. Отдаем машину и тебя в придачу для защиты Родины. Тем более, что приказ пришел — автомобили тоже в армию призывают.

Так и приехал в райвоенкомат на машине, да еще деревенских парней в кузове доставил.

Чего только не довелось нам пережить с «маруськой» (я свою полуторку «маруськой» назвал). И под бомбежкой были, и из окружения выходили, не раз ранена она у меня была. Подлатаю, заменю кое-что — и опять колесит исправно и по дорогам и по бездорожью.

Однажды, помню, мы с ней в страшный переплет попали. Было это в наступлении, в Белоруссии. Уже смеркаться стало, а потом и вовсе потемнело. Фары зажечь нельзя, над головой ихняя «рама» [2] Так солдаты называли немецкий разведывательный самолет. , как коршун, крутит — враз засечет. И вот то ли задумался я малость, то ли задремал — не знаю. Только, когда очнулся, замечаю — ни впереди ничего не бурчит, ни сзади. Шли мы тремя машинами, а тут я один оказался. Остановился, начал соображать, что к чему и каким манером мне дальше двигаться. Вышел из кабины — что направо посмотреть, что налево — одна темень. Стал ногами дорогу нащупывать. Кругом слякоть, а главное — направление определить не могу. Где запад? Где восток? Где немцы? Где наши? Полная неизвестность. Безвыходное положение.

Решил тогда я переждать, а чуть заря обозначится, дальше действовать. Прикорнул в кабине, но только небо сереть стало, очнулся, вылез и огляделся. Слава богу, теперь хоть ясно стало, где восток и в каком направлении двигаться.

Хотел уж газ дать, но увидел невдалеке какой-то предмет. «Дай, — думаю, — подойду. Вдруг указатель». Тронулся туда. Подошел, гляжу — и впрямь в землю столбик вкопан, а к нему дощечка прибита. Наклонился пониже, однако прочитать, что на той доске написано, не могу. Чиркнул спичку — и обомлел. На дощечке одно слово: «Мины». Я даже присел от неожиданности, и коленки друг о друга постукивать стали. Ну, влип! Постоял минут пяток, малость пришел в себя и тогда решил к машине идти — больше некуда. Иду и все думаю — вот сейчас трахнет. И тут поймал себя на том, что вышагиваю как журавль, для чего-то ноги высоко поднимаю.