Александр Скоков - На всех была одна судьба

Угасал, приближался к последней черте и Лёва, младший брат Лиды. Получив разрешение начальника госпиталя (только с его разрешения можно было покинуть территорию), с хлебом, крохотным брусочком масла – накануне по талонам выдали за месяц «жиры» – они спешили на 3-ю Красноармейскую с сестрой Мирой, которая и сообщила, что брат умирает.

Отекший, неузнаваемый, с глазами-щелочками, он ничем не напоминал того веселого непоседливого подростка. Стульев в комнате не было – сожжены; пустые книжные полки – только несколько томиков любимого Тургенева…

Вспыхивают странички, нагревая железо «буржуйки», тает в ложке масло, теплым становится хлеб… Не опоздали, успели, вернули к жизни, в которой были потом и поправка, и фронт, и тяжелое ранение с потерей руки – что не помешало после войны закончить высшее Мухинское, стать художником, скульптором.

У центрального входа Московского парка Победы посетителей встречает скульптурная группа – молодая женщина и летчик в шлеме. И едва ли кто знает ныне, что фигуру летчика изваял он, Лев Разумовский – тот подросток, которому ложка теплого масла и ломтик хлеба из рук сестры вернули жизнь.

В августе – сентябре 1941 года, когда до окраин Ленинграда оставался один бросок, враг был остановлен не численным перевесом наших войск, техники – город оборонялся из последних сил, – решающими оказались сила духа, стойкость защитников. В госпитале понимали, что лечат не только лекарства – есть нечто более действенное, чем порошки и микстуры.

Ночью коптилка мерцает в коридоре на сестринском столе, в обход по палатам медсестры идут с лучиной, поставленной в банку. Вернувшись на пост после обхода, Лида узнаёт, что ее вызывает комиссар госпиталя. По пустякам ночью вызывать не станут – значит, что-то важное.

Комиссар госпиталя майор Анисимов прост, в нем нет ничего командирского. Осунувшееся, болезненно-серое, как у всех блокадников, лицо; негромким, располагающим к беседе голосом напоминает папу. Предложение комиссара подготовить лекцию о поэзии, скажем, о творчестве Маяковского – явная нелепость. Кому сейчас, во мраке, холоде, под артобстрелом, нужны стихи? Только бы добраться после дежурства до койки, натянуть на себя все, что есть, и забыться, забыться сном. И раненым, скованным стужей, голодом, – им сейчас разве до стихов? Да, Маяковский – ее любимый поэт, но тот тяжелый, довоенного издания том ей просто не удержать в руках. От неотступного голода, недосыпа, изнурительного труда вспыхивает злость: читать лекцию ее никто не заставит – бессмысленная трата сил! А утром, впервые с начала блокады, Лида идет в библиотеку, листает знакомые страницы, берет карандаш…

И когда в палате, в полной тишине, уверенней, тверже становится ее голос и десятки глаз устремляются на нее из-под шапок, повязок, ловят каждый жест, каждое движение лица, она чувствует правоту комиссара Анисимова – для раненых сейчас эти строки важнее хлеба и тепла. Строки о мужестве, стойкости, отваге и любви. Да, о любви, которая живет в душе каждого. К матери, жене, подруге, к отчему дому, к нашей необъятной Родине, призвавшей их на защиту. Разве не о таких же испытаниях писал Маяковский: «Все и все для победы. И будет хлеб, и будет мир. И рухнут блокады беды»?

Дни и ночи дежурств – это не только уколы, раздача лекарств, выписывание назначений из медицинских карт. В любую минуту кому-то из раненых может потребоваться неотложная помощь. В ту ночь Лида возле коптилки занималась разлиновкой температурных листов. Внезапно возле стола появилась перевязочная сестра: в операционной срочно нужна для переливания кровь. Оставив на посту замену, вдвоем спешат в операционную. Кровь ей приходилось сдавать не раз, но к этому надо подготовиться, собраться с силами. В предоперационной ее быстро облачают с головы до ног во все белое и на каталке ввозят в комнату. 400 граммов крови спасают раненого, отводят беду. Час сна на каталке – и вот врач подводит к тому, в ком теперь и ее кровь. «Спасибо, сестричка», – шепчет едва слышно молодой командир.

Приходилось и охранять госпиталь, нести караульную службу на проходной, центральном посту. На морозе в фанерной будочке не спасает тулуп, надетый поверх шинели. За спиной винтовка со штыком, на поясе кинжал.

Кадровый военный старшина Лобанов, всегда подтянутый, в начищенных сапогах, поддерживает «железную дисциплину» во вверенной ему девичьей команде. По уставу часовой должен быть с винтовкой, кинжалом – стало быть, винтовку на плечо, на пояс кинжал. (За всю войну Лида выстрелила только один раз – с крыши центрального барака госпиталя в далекой Польше, в час Победы. Палили вверх все – раненые, врачи, медсестры… Кто-то вложил ей в ладонь пистолет, может, за нее и нажал спуск.) Окоченевшие руки никак не согреть в рукавицах, заледенели пальцы в сапогах 43-го размера, не помогают и газеты, в которые обернуты ступни. Ближе к полуночи морозный воздух режет вой сирен, снаряды падают совсем рядом – бьют по Невскому, по госпиталю, уж он-то нанесен на карты немецких корректировщиков. Здесь тоже фронт, здесь тоже гибнут. Во время такого же артналета погибли подруги Лиды – Саша Ходюк, Таня Осипова, тяжело ранена Валя Морозова, убит капитан Шапиро…

Напряженно стучит метроном, свистят снаряды, и вдруг раскатистый голос Левитана объявляет об исполнении нового гимна Советского Союза. Торжественная мелодия заполняет улицу, взрыв, снова звучит гимн. Фигурка часового в проходной застывает по стойке «смирно», внезапно появившийся старшина Лобанов, вытянувшись, держит руку у виска. И она, девушка-медсестра, и старшина Лобанов каждой клеткой чувствуют, как грозная сила голосов, гимн великого народа, размыкают холод, ночь, тиски вражеского кольца, прокладывая путь к Победе.

Осталась в памяти на всю жизнь и другая ночь – 27 января 1944 года. Лида, как и тысячи ленинградцев, была в тот час в центре города, у Невы. Плакали, обнимались, смеялись, снова плакали, переполненные чувством великого родства, братства, объединенных во имя жизни.

1 января 1945 года, когда все отчетливей обозначался конец войны, госпиталь получил приказ следовать к линии фронта, в Польшу, в район города Белостока. Вместо ожидаемых европейских удобств – горячая вода, центральное отопление, чистые палаты – бывшие бараки для военнопленных.

Все разрушено, выдрано, исковеркано отступающими немецкими частями, только голые стены… Приказ, как известно, не обсуждают. Через тридцать дней развернуть фронтовой госпиталь, подготовить палаты, операционные, разместить сложное хозяйство, чтобы по графику принять первый эшелон с ранеными. Война заканчивалась, но вражеские войска оказывали ожесточенное сопротивление, бои становились все кровопролитнее…