Елена Подкатик - Точка

– Да, наш дом видел много. Войны, революции, расстрелы. Но его стены помнят и тёплые ладошки детей, игравших в прятки, и удары футбольных мячей, и трепетные объятия влюблённых. Помоги, мне, пожалуйста, – Мирра Львовна, держась за стену, подошла к шкафу и попыталась вытащить оттуда серую бесформенную хламиду времён шестидесятых годов. – Давно не выходила…

– Что же вы, не гуляете совсем? – с трудом вытащив пальто, я помогла ей одеться, застегнула пуговицы. – Где ваша обувь?

– Долгое время ко мне ходила женщина из социальной службы, она помогала по хозяйству, лекарства покупала, продукты. Я просила помочь – вывести меня к скамейке возле подъезда. Сидела там, пока она уборку делала. Месяц назад она пришла в последний раз. Сказала, что в доме будет проводиться капитальный ремонт, жильцов расселили. Официально я получила новое местожительство, – Мирра Львовна, держась за дверную ручку, как была, в разбитых шлёпанцах, осторожно переступила порог квартиры. – Так что меня здесь нет. И этого дома тоже нет.

Поддерживая её под руку, я прошептала:

– Ну, господин Июльский, я клянусь, что заставлю вас вернуть в этот дом отопление, электричество и воду. Мирра Львовна должна остаться жить в своей квартире. Этот дом будет жить!

Потихоньку мы вышли в серые сумерки октябрьского вечера.

Хозяйка квартиры остановилась напротив своих окон. Прислонилась к выщербленной, местами неровной стене. Её руки-ветви с любовью гладили эти выбоины – тёмные вены штукатурных трещин.

– Слышишь? Дом дышит, он живой. Прикоснись к нему.

Я послушно дотронулась до стены. Оказывается, старые дома на ощупь совсем другие: кирпичная кладка бугристая, шершавая, через неё идут какие-то токи, доносятся неясные звуки…

– Стены здесь основательные, толщина доходит до полуметра, а в подвале и того больше, – Мирра Львовна, осторожно ступая, подошла к двум ступеням, ведущим в подвал, – темнеет. Сходи за лампой. Я подожду здесь. Подышу. Когда ещё придётся.

– Хорошо. Я сейчас.

Кошки в комнате, опасливо косясь, как по команде, повернули головы в мою сторону.

– Не бойтесь, хвостатые, сама боюсь.

Лампа на столе сквозь полузакопчённое стекло отражала мои руки, подкручивающие тёмное колёсико фитиля.

Огонь внезапно погас.

– Мила, что случилось? – с той стороны окна на меня с тревогой смотрела Мирра Львовна. В надвигающейся темноте она была похожа на залетевшую невесть откуда странную серую птицу.

– Всё в порядке. Фитиль погас. Сейчас зажгу.

Спички лежали рядом. Оставалось добыть огонь. Руки почему-то не слушались. Через стеклянный футляр огонь не доходил до фитиля.

– Мила, ты в порядке? Осторожно сними стекло и поднеси спичку поближе.

Как это я забыла? Конечно же, стекло нужно снять!

Через минуту всё было готово.

– Мирра Львовна, вы уверены, что хотите попасть туда? Темно уже. Давайте завтра посмотрим, – с некоторой долей тревоги я следила, как старая женщина медленно спускалась к двери подвала.

– Людочка, «завтра» в моём возрасте может и не быть. Помоги открыть дверь, – с трудом открыв замок, она потянула железную лямку. – Заржавела, красавица, давно никто не открывал.

«Красавица», тяжело кряхтя, скрипя и подвывая, наконец открыла нам свои объятия. Мы наклонились почти в пояс и вошли. Затхлый воздух тяжёлым потоком пролился в лёгкие, лишая возможности адекватно воспринимать происходящее.

Лампа в моих руках задрожала, выравнивая огонь.

Я задрожала, выравнивая дыхание.

Зрелище, конечно, не для слабонервных. Я бы сказала, фрагмент из фильма ужасов. Слева на тёмной кирпичной стене колыхались от свежего потока воздуха серые клочья паутины. Теряясь в глубине подвала, они напоминали лица странных существ – безглазые фрагменты чьей-то оборванной жизни. На земляном полу валялись грязно-коричневые женские туфли. Прямо передо мной смеялся вывернутыми внутренностями старый полуистлевший чемодан. Чуть дальше развалившийся рояль ощерился чёрно-белыми зубами клавиш. Вдалеке тускло вспыхнула жёлтым корпусом гитара с мерно трепещущими обрывками струн. А справа, удобно прислонившись к стене, стоял гроб. Самый обыкновенный – красный с чёрными кружевами по периметру.

Я почувствовала, что теряю сознание, и медленно осела возле двери. Угловой кирпич нацарапал на спине красную линию жизни.

Лампа выскользнула из рук и, плавно приземлившись, каким-то чудом продолжала освещать уродливую в своей реальности картину.

Вот Мирра Львовна подходит к гробу, ощупывает его, отодвигает крышку. Оглядывается. Смотрит на меня и улыбается. Что-то говорит.

Вата в ушах мешает слышать. Пульсирующая кровь мешает слушать.

Усилие, Мила, сделай усилие. Ты же не какая-то там кисейная барышня.

– Милочка, ты плохо себя чувствуешь? Напрасно я не сказала тебе. Прости старуху. В моём возрасте люди перестают бояться смерти. Да я её и тогда не боялась. Прости. Я всё проверила. Можно идти.

Спина противно ныла, ссадина пульсировала.

А Мирра Львовна улыбалась. Улыбалась так светло, как только могло улыбаться одиночество в её глазах.

10 января 1942 года. Минск

Энн стала ангелом. Прошлой ночью она улетела на небеса. Утром медсестра не смогла её разбудить. Потом пришли санитары и унесли Энн. Я точно знаю: она улетела. И стала ангелом. Настоящим зимним ангелом с красивыми серебристыми крыльями. Она машет ими, и тогда на землю падает снег – такой же светлый, как её улыбка.

Я лежу и смотрю, как за окном кружится снег. Нет сил, чтобы подняться, открыть форточку и… тоже летать над землёй.

Но я не могу. Ещё не время.

Сегодня утром в спальню пришёл доктор Шульц и сказал, что скоро я буду, как собака, слышать разные звуки и видеть далеко-далеко. Потом он взял меня за руку и повёл в белую комнату.

Я не хочу быть, как собака. Я девочка. Я люблю розовые платья. Люблю Энн и фрейлейн Катарину. Я люблю леденцы и овсяную кашу на завтрак. И очень не люблю белую комнату. Здесь пахнет лекарствами. Пахнет страхом.

Доктор готовит капельницу. Я знаю, что бутылка с лекарством и иголкой называется капельница.

Сегодня в бутылке налита кровь. Густая и липкая чужая кровь.

Боженька! Фрейлейн Катарина говорила, что Ты всем помогаешь, надо только хорошо попросить. У меня нет ничего, чтобы дать Тебе. Но если Ты существуешь, помоги, пожалуйста! Я постараюсь быть всегда хорошей девочкой.

Почти в полуобморочном состоянии шевелю обескровленными губами, изо всех сил пытаясь забиться в угол кровати.

Доктор берёт меня за руку, начинает перевязывать её тугой резинкой.

Сейчас будет вставлять страшную иглу.

В животе вдруг противно забулькало, в голове зашумело.

А потом меня вырвало прямо на белый халат господина Шульца. Капельница упала, на полу медленно растеклась кровавая лужа.