Захар Прилепин - Всё, что должно разрешиться… Хроника идущей войны

Сам обратился по мобилизации и пошёл в военкомат, добровольцем. С Донбасса — и пошёл служить туда: редкий случай. А он был хороший специалист, в Крыму служил — противодиверсионная деятельность погранвойск.

— Кое-что умел, то есть. Но вот не спасло… А ещё какие-нибудь друзья были, не из близких, а просто, к примеру, знакомые, которые туда ушли?

— Нет, все остальные здесь воюют. У меня одна кума сейчас живёт в Киеве. Последние два года периодически приезжала сюда и кричала, что мы тут все уроды: почему мы не хотим в Европу?! Но что-то у неё, наконец, поменялось недавно, и крайний раз, когда приезжала сюда, вдруг спрашивает: «Как можно к вам вернуться?».

— …из Европы, — подсказываю я.

— Думаю, что и кум бы поменялся, перешёл бы, если бы не убили, — говорит Захарченко. Я смотрю на него и не вижу каких-то явных эмоций. Хотя, это ж не кино, какие ещё должны быть эмоции? — …А остальные три кума — все со мной воюют. Так или иначе.

…в тот момент я не сразу понял, отчего прозвучало это обобщающее «так или иначе», но потом вдруг догадался, что самый последний кум — крестивший младшего сына — судя по всему, находится в Москве, а место его работы — строгий кабинет с высоким потолком. Я в этом кабинете был.

Мало кого так часто обвиняют в «сдаче» Донбасса; и едва ли кто-то в России сделал больше для того, чтоб отстоять интересы Донбасса. Потому что желающих сделать всё, чтоб Донбасс вернулся на Украину, в российской системе управления более чем достаточно.

Когда хозяин кабинета — собранный, улыбчивый, заметно похудевший в последнее время человек — позвонил при мне по прямой линии Захарченко, он так с ним и поздоровался: «Привет, кум».

Рассказав многое о Захарченко, мы до сих пор не изложили его биографическую канву: всё руки не доходили. Исправляем ошибку.

Родился 26 июня 1976 года в Донецке. После школы с отличием закончил Донецкий техникум промышленной автоматики. Донецкий юридический институт не закончил, так что у главы республики — неоконченное высшее.

Трудовая биография началась на шахте: горный электромеханик. Потом был самый разнообразный бизнес — судя по всему, временами прибыльный.

— Я родился на посёлке, в котором рабочий люд живёт. Уличная жизнь, а то и бандитская. Посёлок Игнатьевка — раньше туда боялись таксисты ездить, милицейские патрули ходили по восемь человек… Боксом я занимался. Потом борьбой. Тренировался чуть ли не два раза в день. Потом сломал руку, на соревнования в Турцию не поехал…

— То есть, до такой степени занимался, что мог участвовать в международных соревнованиях?

— Мы тут победили в местных соревнованиях, потом приезжали к нам республиканцы, и мы готовили команду. За две недели до соревнований я сломал руку: был сложный перелом со смещением, и я вынужден был бросить это дело… Лежал в больнице, потом восстанавливался, а после уже как-то не до того стало. Но позже я ещё рукопашным боем занимался… А в шахматы здесь особо никто не играл. Это как-то не было принято…

— …в нашем кругу… — договариваю я за него.

— Зато все неплохо владели холодным оружием, всё-таки посёлок Игнатьевка о себе даёт знать. С ножом до сих пор неплохо управляюсь, хоть и специально никогда не тренировался… Так и текло: спорт, техникум, шахта — взрослая жизнь пришла скоро, и взрослели рано. 91-й год: развалился Союз. Наше поколение оказалось выброшенным. Вот именно наше поколение, которое воспитывалось на том, что от Балтийского моря до Тихого океана и Дальнего Востока «…Красная Армия всех сильней». Вдруг оказалось, что не сильней. И нам начали вправлять мозги. Был ужасный стыд за всё происходящее. Уже в то время была сумасшедшая обида. Я это как сейчас помню — в душе заселилось такое ощущение, будто тебя окунули в дерьмо: потому что мы свято верили в страну и свято верили в то, что живём в лучшем государстве, не взирая ни на что. И вот что вышло!

Политикам уже тогда не доверял, на выборы мы не ходили никогда. Апатия была, чувство неудовлетворённости. Возникало желание что-то изменить, и в то же время царило ничегонеделание — вот эта борьба противоположностей внутри всегда присутствовала. Что-то хочешь поменять — но понимаешь: что бы ты ни сделал, ты систему поломать не сможешь.

— Это про социум, про экономику, — говорю я. — А когда началась огульная украинизация, но не столько во благо самой Украины, сколько в ущерб всему русскому, стали появляться мысли, что какие-то неправильные вещи происходят?

— Уже в 92-м году здесь воспринимали как дикость то, что герб сменили на трезуб, а красное знамя на жовто-блакитное… Но ситуация сложнее. Донбасс очень интересный регион: нас всё там, у них происходящее, — не очень касалось. Неприятие киевской повестки было на таком уровне, что даже коррумпированные лизоблюды здесь всё равно делали не так, как хотели того в Киеве.

Многие из нас воспринимают Украину как часть Советского Союза, другие — как часть СНГ, кто-то — как часть Российской Империи. Но все мы сходимся в одном: Украина — составная этого пространства. Смотрящая на Запад часть украинской элиты, все эти западенцы — они нас ненавидели и боялись. Потому что, начиная с первых шахтёрских забастовок, Донбасс показал: мы можем собрать сто тысяч человек, чтоб касками постучать. Шахтёры шли пешком на Киев — и мимо колонны нужно было ехать три дня. Обычно дорога до Киева занимает десять часов, но шахтеры движение перекрывали — и дорога, как ты понимаешь, получалась очень долгой. Они нас боятся, потому что мы сплочённее, у нас выше самоорганизация. А у них этого нет. Их психология — психология сельского обывателя. Ещё Махно всё это осознавал: «Это трохи до себэ, моя хата с краю, уце — моё, а цэ — сосида». Пролетариат — он лучше организован.

Ну и, наконец, мы — русскоязычные, и даже суржику нас ближе к южнорусскому говору. Никакого единого и чистого украинского языка на самом деле нет. Ну, может быть, Винница, Житомир — что-то такое сохранилось там. А в Киеве даже акцент польский. Уже на Полтаве и в Суммах наблюдается сильное влияние русского языка.

— Ты сам на украинском говоришь?

— Ещё в прошлом году я разговаривал на украинском языке. Но за год я его забыл.

— Это не из-за памяти, — отмечаю я, скорее, для себя. — Бан.

— Я свободно могу переходить с русского на украинский, — объясняет Захарченко. — Но когда я хочу с ними поговорить… Слова эти не идут сквозь зубы. Не могу. Пока не могу.

Зхарченко сказал как-то, что войну на Донбассе выиграли люди 35–45 лет.

— Обрати внимание, — сказал он: — в первые месяцы Великой Отечественной войны потери были колоссальными: теряли именно молодых, порывистых. И что сделали? Начался призыв тридцатилетних, которым есть, что терять, которые бездумно на амбразуру не кидались, которые не бегали в полный рост, а ползали. И вот эта возрастная категория: тридцать и более лет — это они сломали хребет немцам. Сломали те, кто воевал в Первую мировую, у кого были дети, у кого был опыт. Они и совершили перелом в войне. Так же и в донбасскую.