П. Курочкин - Курс — пылающий лес. Партизанскими тропами

Где же «мессер»? Ага, слева и вверху. Фашистский летчик опять потерял меня и теперь, нервничая, бросает истребитель из стороны в сторону. Яркий луч «мессера» то загорается, то гаснет...

Смотрю на компас. Необходимо скорей сориентироваться. Хоть ребята-техники и приспособили запасной бензобак, но все равно бензина в обрез. Тем не менее разворачиваю машину в сторону. Ведь гитлеровец знает, куда я лечу. Прикинув мою скоростенку, будет искать меня впереди. Я же постараюсь обойти то место.

А за тонкой переборкой на все голоса плачут дети. За спинкой сиденья есть окошечко с задвижкой. Отодвигаю фанерку, кричу:

— Порядок, братцы! Потерпите маленько!

Крик мой, очевидно, испуганный, жалкий, но ребятишки затихли. Как зверьки, почуяв опасность, так и они поняли, что я неспроста безжалостно швыряю машину. Вряд ли они видели «мессер» и едва ли осознавали, насколько близко были от смерти, когда самолет попал в огненный сноп луча.

Но беда еще не прошла. «Мессер» мечется где-то рядом. Теперь обозленный гитлеровец начнет палить из [116] всех пушек издалека, едва завидев самолет. Что же делать? Уйти к земле? Бывали случаи, когда «мессеры» загоняли меня к самой земле. Я снижался в лощины, в пегие, под цвет машины, болота, скрывался в просеках. Одно неверное движение, секунда растерянности, неточность в расчете грозили катастрофой. На крутых виражах, казалось, задевал деревья, землю.

Нет, сейчас, ночью, далеко за линией фронта и с ребятишками на такой рискованный полет я решиться не мог.

На тускло освещенных приборах нервно дрожат и не могут успокоиться стрелки. Звезды исчезли. Стало быть, снова пришла облачность, и я попал в нее. Доворачиваю на свой курс. Домой, как можно скорее домой! Бензиномер показывает четверть бака. Если он с допуском, как это иногда делают техники-прибористы, то горючего хватит.

Чуть-чуть добавляю оборотов, чтобы выйти из облачности, где моей машине тяжелей, чем на вольном воздухе. И тут в рокот мотора врывается тот же гул «мессера». Он как будто нарочно караулил меня здесь. Свет накрыл сверху, и сразу на самолет обрушился поток огненных трасс. Я почти до отказа отжал ручку от себя. Самолет клюнул носом, раскручиваясь в штопор.

У меня не хватило времени, чтобы вывести его в горизонтальный полет. Пробил облачность и тут сразу попал в клещи двух прожекторов уже с другой зенитной батареи. Из огня да в полымя! Очевидно, немцы прислушивались к звукам, которые шли с неба, и были начеку. Они включили прожектора, как только я вывалился из облаков.

Интуитивно восстанавливаю пространственное положение в воздухе. Прибавляю газ и спешу скрыться в облаках. От большого нервного напряжения все время ерзаю на сиденье. «Скребу» высотенку и сам вытягиваюсь до упора привязных ремней, будто это ускорит желанное приближение к спасительным облакам.

Почему же не стреляют зенитки? Ах да, они же знают: в воздухе свой — и боятся задеть его огнем. Что же, попытаемся воспользоваться этим обстоятельством. Закрыв глаза, потому что ослеплен, даю мотору форсированный газ, но ручку держу в нейтральном положении, иначе я слишком круто возьму ее на себя, самолет потеряет скорость и опять свалится в штопор. Только инстинкт, [117] натренированные чувства и навыки помогли в эти секунды справиться с самолетом.

Понемногу раскрываю глаза. От прожекторов ушел. Я в облаках. То там, то здесь, как взрывы гранат, вспыхивают пятна. Это снизу втыкаются в облачность прожекторные лучи, бегают, ищут.

Хоть прожектора изрядно напугали меня, но они помогли восстановить ориентировку. Судя по времени, прожектора могли быть только на железнодорожной станции Борки. Следовательно, до линии фронта осталось километров сорок, двадцать две минуты полета. Так мало и так много, потому что на войне и минута бывает последней.

Самое главное — фашистский охотник опять потерял мой самолет. Возможно, у него кончилось горючее и он улетел заправляться. По всему телу струится пот. Приподнимаюсь на сиденье и хватаю ртом стылый влажный воздух.

У передовой еще раз самолет обстреляли из зенитных пулеметов, но сонно, незло, как облаивают сторожевые псы, когда им не хочется вылезать из будки.

А потом был свой аэродром. Григорий Дебелергов по привычке обежал самолет, осматривая его на глазок. Снаряды «мессершмитта» опалили плоскости в нескольких местах, но почему-то не подожгли машину.

— Ничего, залатаем, — успокоил Григорий и похлопал по гулкому крылу. — На этой «лошадке» еще летать да летать.

— Вылезайте, ребятки, приехали!

Курган памяти

Иногда я беру карту и нахожу до боли знакомые и дорогие для меня места — Опочку, Идрицу, Липняки, Лиственку, Агурьяново, озеро Полисто... А вот и Себеж. Он лежит на северо-западной окраине Российской Федерации в Псковской области. К нему подходят границы трех братских республик — РСФСР, Белоруссии и Латвии. Здесь, в густых Себежских лесах, тоже был партизанский край. Летали мы и сюда, спасая детей.

Верные обычаям предков, потомки подняли на стыке границ трех республик символический курган в память о жестоких сражениях и великом народном подвиге в борьбе с фашизмом. В память дружбы народов-братьев [118] на его вершине посадили дуб. От него по румбам рассадили аллеи: кленовую, липовую, березовую. На склонах поставили обелиски, памятные камни, мемориальные доски.

Земля на этом кургане — святая. Она взята с могил партизан и бойцов Красной Армии, с мест гибели известных и неизвестных героев.

Много лет прошло, а земля здесь и по сей день несет шрамы войны. Прокладывается трасса, и ковш цепляет ржавую каску. Роется котлован под фундамент — и лопата натыкается на пулеметные ленты. Разбирается каменная кладка — и под отбойным молотком крошатся солдатские медальоны — это последние защитники сложили их вместе, замуровали в стену, а сами пошли умирать. Дети собирали ягоды — и наткнулись на партизанскую землянку, нашли автомат с сохранившейся на прикладе надписью: «Последний бой. Умираем. Помните».

В июле 1944 года затихли здесь бои. До полной победы оставался без малого год. Мы знали, что еще много жизней унесет война. Но в воздухе уже витал запах победы.

Для поколения, кому выпала тяжкая доля добывать победу, война была жестоким открытием мира. Совсем молодыми постигали мы добро и зло. Казалось бы, мы должны были ожесточиться, очерстветь. Но мы не ожесточились, не разуверились в природе человеческого добра. В нравственном воспитании перед лицом Отечества мы прошли честно свой путь.

Правда, возникает у меня иногда еретическая мысль: а не слишком ли много внимания уделяем мы воспоминаниям о военном прошлом? Ведь и сражения, и разрушенные города, и ветераны, пережившие столько, сколько, кажется, невозможно пережить, — все это для молодого поколения быльем поросло.