Франц Таурин - Партизанская богородица

— Как же так, Александр Дмитрич! — огорчился Ганька. — Мы думали, вы у нас за командира.

Ваганов хмуро усмехнулся.

— Приказ комитета. Понял! — вставил Брумис.

— Что приказ! — проворчал Ганька.

— Ты не первый сидишь в централе, — разъяснил Ваганов. — И не последний. Колчак еще всей Сибирью правит. — И резко, словно команду подал: — Полосни меня ножом!

Ганька тупо смотрел на него.

Ваганов взял у Ганьки нож, ударил себя в грудь, чуть пониже ключицы и рванул нож на себя.

Сказал, сцепив зубы:

— Симуляция должна быть правдоподобной... Чего уставился? Крови не видал? Теперь вяжи руки-ноги. Да на совесть, без жалости...

Ганька стал вязать его, матерясь про себя.

Выходя, Брумис и Ганька остановились у двери.

Ваганов смотрел им вслед. Кивнул им и сказал тихо, чуть слышно:

— Удачи ребята!

Пулеметный огонь прижимал к мокрой земле.

Солнце еще не взошло, но дождь, сыпавший всю ночь, перестал, и в редкие разводья облаков проглядывало свежее утреннее небо.

Городулин попытался еще раз поднять людей на решительный бросок, хотя и понимал, что время упущено. Засветло с одними штыками (патронов почти уже не оставалось) на пулеметы переть скучно. А у чехов, охранявших каторжный корпус, патронов хватает... Строчат, как горох сыплют, без умолку...

Не удалось врасплох взять. Предатель Казаченко сделал свое дело. Предупредил начальника тревожным звонком. Тот в одних исподних из окна выпрыгнул — и в казарму к чехам... Недоглядел Ганька за Казаченкой... теперь головы кладем...

Добраться бы до стены. Там пулемет не достанет. Сбить ворота, ворваться во двор. В рукопашной чехи не выстоят. Да их и меньше, числом задавить можно...

Но вокруг стен ров. Хоть и не ров — канава. Да в ней вода налилась от дождей, глинистые откосы осклизли... Пока выберешься из нее, скосят всех пулеметом... А! была не была!..

— Подымайсь! Вперед!

Самый первый достиг рва, прыгнул в ржавую воду. С левого фланга Брумис поддержал рывок, дал залп последними патронами.

Оглянулся. За ним всего трое. Среди них Ганька. Этот не выдаст! И только подумал так, Ганька на всем бегу рухнул на землю, раскинул руки. Срезала чешская пуля... Выхватил гранату, единственную, — последний вагановский подарок, — сдернул кольцо, верной солдатской рукой метнул на звук. Оборвал пулеметную дробь...

Снова оглянулся. Махнул рукой.

— За мной, ребята!

И увидел... бегут...

Побежал и сам. Стреляли вдогон. Две пули ужалили. Одна в руку, другая по ребрам скользнула. С ног не сбили. От смерти ушел...

...Уходили по Балаганскому тракту. Чехи не преследовали. Не осмелились. Видать, довольны были, что отстояли каторжный корпус и сами целы остались.

И все же повстанцы уходили, не мешкая. Даже раны перевязывали на ходу. С часу на час могли подойти головорезы поручика Малаева. От тех милости не жди. Это — не чехи, которым, в общем-то, наплевать с высокого дерева на все русские распри и которым теперь уже все равно, чья, в конце концов, установится власть: Колчака или Советов, — самим унести бы ноги подобру-поздорову... из треклятой этой Сибири... А каратели — те до партизанской, а особенно до большевистской крови люты...

Шли весь день, почти не останавливаясь. К вечеру свернули с тракта в тайгу. Костров не разводили. Спали, сбившись кучками, по трое, по четверо. А тюркомщики далеко за полночь проспорили, решали, куда податься, как вернее пробиться к своим...

Утром разошлись на три стороны.

Городулин и с ним человек двадцать рабочих — железнодорожники из Иркутска, Иннокентьевской и Зимы и шахтеры черемховских копей — пошли на запад, в сторону Черемхово. Оттуда, из шахтерского города, можно было установить связи с Иркутским подпольным комитетом.

Повстанцы, имевшие оружие, пошли с Демидовым во главе на восток. Думали пробиться на верхнюю Лену, на соединение с действовавшим там отрядом «дедушки» Каландарашвили.

Остальные, по предложению Брумиса, решили пробираться на север — в низовья Ангары. В тюрьму доходили слухи, что там, в волостях Кежемской и Нижне-Илимской, власть снова в руках Советов, что по деревням собираются партизанские отряды. И пробираться туда было легче, нежели на Лену. Здесь, вблизи от железной дороги и губернского центра Иркутска, почти в каждом селе либо чешская рота, либо команда карателей, либо взвод колчаковской милиции. В дальних северных волостях обстановка была иной. Известно было, что крупные отряды белых занимают только Николаевский завод и Братский острог. Их можно было обойти стороной.

Брумис склонял и Городулина двинуться в низовья Ангары.

— Не попадете вы в Черемхово, — убеждал Брумис, — по всем дорогам болтаются милиционеры и каратели. Теперь, после побега, сколько их нагонят! Зачем самому голову в петлю совать? — и как самый сильный довод: — Разве нам, большевикам, не найдется дела в партизанских отрядах?

— Все это верно, — отвечал Городулин. — Да ведь и мы не к теще на блины торопимся. Комитет приказал всем иркутским подпольщикам стягиваться в город. Значит, и там дело готовится. В общем, так: заваривайте там кашу погуще, подымайте мужиков на Колчака. Теперь не восемнадцатый год, а девятнадцатый. Успели и мужички распробовать, что к чему. А мы изнутри огоньку подпустим. Чтобы у беляков везде земля под ногами горела.

— Тревожусь я за тебя. Ты мне, Иван Анисимович, стал дороже родного брата.

— А мы братья и есть, — серьезно сказал Городулин. — И кровь одна, и кость одна — рабочая. И враг один. Не вешай голову, Владимир Яныч! Еще увидимся!

Потом снял с ремня наган вместе с кобурой.

— Возьми на память от брата.

Брумис достал свой наган.

— Не надо, — остановил его Городулин. — Отдай кому из ребят, кто с тобой пойдет. А я, — он усмехнулся, — перехожу на мирную работу. Подпольщику до поры до времени оружие помеха. А придет время, будет и оружие.

Добрался ли Городулин до Черемхово и что сталось с ним и его спутниками — Брумис не знал. Но и направление, избранное им, на поверку вышло далеко не столь безопасным.

С ним пошло около сотни человек.

И именно потому, что путь на север, то есть в глубь тайги, в сторону от городов и железной дороги, казался наименее опасным, к Брумису примкнули и все те, кто менее всего помышлял о борьбе и кто думал лишь об одном: как сберечь свою голову на плечах в столь тревожное время.

Менее стойкие всегда и менее дисциплинированы.

Брумис строго-настрого запретил заходить в деревни, пока три-четыре суточных перехода не останутся за спиной. Но последние крохи взятого в тюремной пекарне хлеба съели в первый же день. Рацион из голубики, костяники и не спелой еще брусники показался нестерпимо скудным. И с ночного привала самодеятельные фуражиры сделали набег на ближайшую деревню.