Пётр Андреев - Повесть о моем друге

…Зажигательно-термитный снаряд, попавший в «тридцатьчетверку» Антонова, пробил дополнительные топливные баки. Взрывная волна выбросила Сергея из машины и отшвырнула метров на пятнадцать от горящей машины — от огненно-обжигающего, страшно рвущегося боекомплекта.

…Все это Сергей осознал много позднее. А пока он лежал, потеряв сознание, во ржи, неподалеку от дороги. Немецкий унтер поглядел на мертвого русского в прогоревшем, во многих местах покрытом масляными пятнами комбинезоне, брезгливо зажал нос — остро несло горелым мясом, соляркой и резиной. Увидев отброшенный взрывом пистолет, унтер нагнулся, поднял его и неторопливо пошел прочь.

Антонов очнулся, когда дорога опустела и грохот боя доносился уже издалека. Он открыл глаза, попробовал привстать и рухнул на землю от боли, застилающей глаза зелеными кругами.

Сергей медленно обшарил землю вокруг и убедился, что пистолета нет. Потом появилась тревожная мысль о документах. Медленно, в несколько приемов, превозмогая боль, он подтянул руку к нагрудному карману и ощупал его. Партийный билет и командирское удостоверение были на месте, только по краям чуть обгорели.

Сергей перевалился на живот, отдышался и попробовал подтянуться на локтях. Локти саднило, боль по-прежнему жгла, но он сделал усилие и передвинул ставшее вдруг невероятно тяжелым тело на несколько сантиметров.

Он — двигался…

Открытие это обрадовало его, он оперся на локти и сделал сильный рывок вперед. Боль тотчас же свалила Антонова, и несколько минут он лежал без сознания. Он явно не рассчитал сил — еще один такой рывок, и он вновь потеряет сознание. А ему надо во что бы то ни стало, хотя бы вот так, перекатываясь сантиметр за сантиметром, подползти к дороге…

Сколько времени полз до обочины, Сергей не помнил. Он вынужден был отдыхать после каждого движения, закусывать спекшиеся губы, чувствуя соленый кровяной привкус. И все же он двигался, полз, приближался к изъезженной колее проселка.

Солнце уже заходило, когда он, наконец, дотащился до края поля, увидел следы гусениц, понял — дорога. Этот недалекий путь он преодолевал несколько часов…

Порой ему чудилось гудение близких моторов, даже виделись силуэты «тридцатьчетверок» — то были видения вконец измученного, обессилевшего человека. Он терял сознание несколько раз, вновь открывал глаза и напряженно вглядывался в марево за придорожным лесом.

Очнулся он не от звука моторов, а от ровного гудения земли, от того, что дорога сотрясалась, ощущая мощную поступь многотонных стальных машин. По дороге — ошибки быть не могло — шли танки…

Свои или немцы? Сергей понимал, что из предосторожности нужно хотя бы скатиться обратно в жнивье. Но у него на это не хватило сил.

Теперь можно было уже разглядеть силуэты приближающихся танков. Он замер, чувствуя, как холодеет: свои или враги? Боль внезапно отпустила его, и он ощутил свое тело, и страшно растянулось в улыбке его обгоревшее, ставшее кровавой маской лицо — он узнал своих.

Заставив себя приподняться на локтях, Сергей стал напряженно считать башни: одна, две, три, семь, десять.

Застонав от нового приступа боли, он вдруг поразился простой и очевидной мысли — это идут его ребята, кривошеинские танкисты, только вместо одиннадцати машин — десять. Ведь его танк сожгли…

Он ужаснулся мысли — его танк сожгли. Он, Антонов, жив, а его «тридцатьчетверка» с сорванной башней догорает где-то поблизости…

…Головная машина на мгновение осветила дорогу фарами. И эта вспышка придала Сергею силы.

Шатаясь, он встал сначала на колени, а потом на обожженные ступни и, делая странные, замысловатые движения чужими, негнущимися ногами, побрел навстречу танкам…

Он шел как во сне, нелепо размахивая руками. Гул моторов наверняка заглушил бы его отчаянный крик, но в этот момент он непроизвольно, скорее даже бессознательно, стал показывать жестами: «Остановитесь!»

Увидал ли его водитель головной машины, понял ли эти жесты «танковой азбуки» или просто остановился, увидев странное окровавленное существо, бредущее навстречу, — Сергей так никогда и не узнал. Последним, что он почувствовал, был жар раскаленной брони, надвигавшейся на него в скрежете и запахе перегоревшего масла.

Он упал прямо на танк. Башенный стрелок, высунувшись из люка, узнал его. Сергея втащили внутрь: на нем не было живого места.

Никто из танкистов толком не знал, что полагается делать: его забинтовали поверх ожогов — туго-натуго.

…Очнулся он в госпитале, когда старик хирург склонился над ним. Улыбнулся, торжествующе посмотрел на коллег, столпившихся у стола, точно хотел продолжить спор с кем-то: «Жив, знай наших!»

— Как будем лечиться — больно и быстро или не так больно, но долго? — спросил он Сергея.

Еле шевеля сожженными губами, Сергей ответил:

— Как быстрее…

Старик хирург сказал:

— Анестезии у нас нет. Под нож идешь! Имей в виду…

Затем вдруг заговорщически подмигнул:

— Спирт пьешь?

Сергей отрицательно покачал головой.

— Какой же ты, брат, мужик? — усмехнулся хирург и потребовал: — Спирт! Быстро…

Принесли граненый стакан спирта. Врач разжал губы Сергея. Зубы застучали о край, спирт проливался, жег горло и гортань. И почти тотчас же Сергей погрузился в забытье.

Хирург — то был знаменитый профессор — отставил стакан с жидкостью, ставшей красно-бурой из-за крови, и решительно скомандовал:

— На стол!

— Сгорел наш Антонов!

— Да нет, живой…

— Где там живой — не дышит…

— Выдержит Серега, не может не выдержать!

— Да на нем живого места нет…

Сергей с трудом открыл глаза и понял, что говорят о нем. Он раздвинул руками веки, чтобы увидеть тех, кто пришел, кто стоит у его койки, и вдруг понял, что не видит.

Он привык уже и к боли, и к собственной беспомощности. Но то, что он слышал голоса людей, стоящих неподалеку, чувствовал холодную железную сетку кровати, ощущал беспомощное тело свое, но не видел — поразило его своей несправедливостью.

— Сестра! — захлебнулся он в крике.

…Профессор накричал на него: «Паникер!» И старик оказался прав — вскоре слепота прошла. Но тут на Сергея навалилась новая беда — в ней уже он не мог признаться никому.

Сергей не притрагивался к еде, к гостинцам, которые неведомо какими путями доставляли ему товарищи-танкисты. Не радовали его и подарки белорусов — яблоки да груши.

Никому не признался он, о чем думал в эти дни, прикованный к койке, о чем размышлял так мучительно, не умея отогнать неотвязные, доводящие до безумия мысли.