Максим Бутченко - Три часа без войны

— Э, не переживай. Это терминал дышит. Подыхает он, скоро испустит дух, вот оттуда и скрежет. От холода. От смерти.

Если долго смотреть вдаль на холмы, то поверхность в какой-то момент будет казаться волнистой линией, проведенной рукой. Природный архитектор вообще не привык пользоваться линейкой и штангенциркулем, а предпочитает прерывистые линии и овальные формы. Его рука дрожит и не выдерживает угол при обрисовке пейзажа. Возвышенность вздувает горизонт, который плавно проваливается в широкую вмятину низины. Плоскость пространства с впадинами и выпуклостями внезапно прерывается пирамидой угольного террикона, вкрученного черными винтами в степной пейзаж. Низкие худые облака каждый день задевают угол вершины отвала, стачивают камень, обтирают своими ватными телесами черноту, которая спустя годы приобретает тусклую серость с вкраплениями красного пережженного угля и темных пятен породы — в тон обычного уклада донбасской жизни.

Неподвижность ландшафта рождает стойкое понимание неизменности бытия. Даль ограничивается только зоркостью глаза, жизнь — способом зафиксировать координаты на карте, оставив за собой кусок земли, чтобы считать этот маленький надел своим, принадлежащим только тебе и твоей семье. Таких взглядов придерживался Лёха. Вернее, придерживался раньше.

Теперь его сгоревший дом возвышался черными костями с истлевшей плотью штукатурки, обоев, занавесок и прочих деталей быта, потемневших до неузнаваемости. Копоть и грязь. Безнадежность и конец.

На следующий день после пожара Лёха уехал подальше от родного поселка в сторону Луганска. Там как раз велись бои. Он теперь был оторван от земли, вырван с корнем, выкидыш пространства…

— Проходи, садись. — Молодой парень с правильными чертами лицами смотрел на него голубыми, почему-то пугающими глазами.

Лёха находился в комнате полуразрушенного дома на Острой могиле, недалеко от Луганского аэропорта. Еще недавно тут велись бои. Украинские десантники оказались зажатыми в районе взлетной полосы, «ополченцы» стояли на Хрящеватом, окружили аэропорт. Там оставались только 80-я бригада и добровольческий батальон «Айдар». Защиты у них практически не было — два танка (у одного башня не крутилась, только пулемет мог стрелять, а второй стоял мертвой тушей). Гаубиц шесть штук и минометов восемь — и все это на 300 человек. Но после падения самолета АН и провала операции под Иловайском украинцы отступили, оставили разрушенный аэропорт.

— Так почему ты сюда приехал? — спросил парень, а потом спохватился: — Не представился, меня зовут Серб.

— Ненавижу «укров», — проговорил он.

— Вот как. А почему? — продолжил Серб.

— Дом разрушили, — коротко сказал Лёха, не вдаваясь в подробности.

Он решил не распространяться о том, что произошло. Мать еще оставалась в поселке, который частично контролировался ополченцами, а частично — «правосеками». Мало ли, какая молва дойдет до тех мест, еще пристрелят ее на месте «нацики».

— Ну, в целом я понял. Пройдешь проверку — и, может, тогда возьмем в ДШРГ [8]   ДШРГ — диверсионно-штурмовая разведывательная группа. «Русич», — пообещал Серб.

Первое задание простое — охранять блокпост. Вечером он выехал за Хрящеватое в направлении Новосветловки. Там, у дороги, на краю границы с серой простыней осеннего поля, возвышалось заграждение из бетонных блоков. Чуть дальше была вырыта землянка, а в ней — три человека. Это промежуточный укреппункт. Лёху встретил Бобёр — ополченец из местных краев. Чуть полноватый, но полноватость пришлась в основном на щеки. Когда-то в школе он обижался на кличку, считал ее позорной, стеснялся своей внешности, но потом, прибыв в ополчение, на вопрос, какой у него позывной, автоматически выпалил: Бобёр. Потом сам не раз усмехался этому случаю.

— А теперь Бобёр стало звучать уважительно. Мужики хорошо ко мне относятся. Я ведь молодой еще, двадцать два стукнуло, а уже воюю, — хвастался он Лёхе.

Они сидели и курили перед землянкой, чесали языками, а издалека ветер доносил редкие, размытые одиночные выстрелы.

— Хке, шмаляют наши, — довольно закрякал Бобёр. — Недавно прибыло из России подкрепление…

Тут из-под земли появился Карась — худой, как оглобля, тридцатидвухлетний мужик. Из них, наверное, только два года он провел трезвым. Сейчас Карась выбирался из землянки, как медведь, шурша, производя лишние звуки, бурча и тихо матерясь.

— А вот и бодун, то есть шатун, — сыграл Бобёр словами.

Но третий ополченец, казалось, не слышал его фразу, поплелся к рукомойнику, набрал в ладони воды и вылил себе на голову.

Начало октября 2014 года. Желтые исписанные осенью листья срывались, словно письма, летящие без адресата. Под ногами уже шуршал пергамент. Прохлада притрагивалась к ушам, гладила по щекам, залазила под ворот и касалась кожи.

Карась еще раз вылил воду на голову. А потом, рыча и фыркая, подошел к остальным.

— Ну, это вчера я дал, ничего не помню, — проговорил он.

— Зато я помню: ты храпел, как слон, — подтвердил Бобёр.

— Как слон, хе-хе, — замурчал Карась. — Главное — ночь прожили.

Он задумчиво уставился в мутную степную даль. Потом засуетился, взял «калаш» и пошел к кустам, находящимся метрах в ста.

— Он всегда ходит туда проверять. Мне кажется, что от страха. Или у него паранойя, — пробормотал Бобёр вслед Карасю.

И действительно, каждый шорох со стороны поля, шум, похожий на звуки, воспроизводимые человеком, вызывал у многих ополченцев приступы беспокойства. Эти люди раньше видели войну только по телевизору. Одно дело, когда ты можешь погибнуть или покалечиться в шахте: природа, силы естества охотятся даже не за тобой — за любым, кто работает в шахте. Человек словно ощущал крутящийся по рулетке маленький металлический шарик, который вот-вот остановится, и тогда чья-то жизнь оборвется. Траекторию остановки шарика нельзя предугадать, поэтому в какой-то момент просто перестаешь об этом думать. Встаешь, надеваешь грязное белье и опускаешься в шахтное подземелье. И так может продолжаться и год, и двадцать. Страх в человеке исчезает в растворителе времени и кислоте обыденности, остаются только опыт и привычка. Но на войне оказалось, что смерть приходит к человеку от человека. И значит, она имеет некий явный облик, которого нужно страшиться. В какой-то момент у ополченца на передовой просыпается мания преследования.

— А что вы делаете? — спросил Лёха товарища.

— В основном торчим, как тополи на Плющихе. Было еще двое с нами, бухарики страшные. На их фоне Карась — ангел чистой красоты, — заулыбался Бобёр.

В этот момент, шурша ногами и потрескивая сухой желтой травой, ангел чистой красоты с недельной собачьей щетиной, опухшим лицом и 3D-мешками под глазами подошел к посту и смачно плюнул на пустую черную полосу грунтовки, уходящую куда-то за холмы.