Максим Бутченко - Три часа без войны

Ночью раздался взрыв. Лёха встрепенулся, не понимая, что происходит. Рядом приподнялся Бобёр.

— Е… твою мать, — ругнулся он и выскочил из землянки.

Слева от блокпоста горела трава. Рыжее пламя вздымало свои красноватые кудри на ночном ветру, который развевал их во мгле, разбрасывал искры, рвавшиеся к небу и там таявшие, пропадая в неизвестности. Дым смешивался с темнотой. Лёха вылез и смотрел на пляску пламени.

— А где Карась? — спросил он у напарника.

— Точно! Карась, — воскликнул тот и побежал к оранжевому свету огня, но чуть не упал, споткнувшись о тело. Послышался стон. Бобёр позвал Лёху, они вместе подхватили Карася и понесли в сторону землянки. Дело обстояло плохо: у ополченца оказалась перебита одна нога, было видно, что вытек глаз, кровь окрасила одежду в районе живота — серьезное ранение. Карась что-то бормотал. Звуки срывались с его губ, превратившись в кашу из букв и пауз. Они еле дотащили его, Лёха рванул в землянку и принес одеяло, на которое положили раненого.

Бобёр по рации вызывал машину, обещали прислать. Карась стонал, словно его пытали. Боль раздирала изнутри. Нога чуть ниже коленки еле держалась на сухожилиях — кости перебиты. Ополченец вцепился руками в складки одежды на животе. Темно-алая, как спелая вишня, жидкость просачивалась сквозь пальцы — задета печень и еще бог знает что.

— Блин, что случилось? Ни хрена не пойму, — пробормотал новенький.

Бобёр подложил под голову раненого скрученную фуфайку.

— Что-что? Мина, сука. Не хрен по полям шастать, выслеживать «укропов». Еще фиг его знает, кто эту мину поставил — наши или чужие, — нервно ответил тот.

Лёха глядел, как мучается Карась, извивается, просит позвонить престарелой мамке. Плачет, как ребенок, чувствует, что конец приближается. Бормочет, не переставая просить прощения. И уже неясно, у кого — ополченцев, молча пытающихся остановить кровь, которая хлестала из ран по всему телу, или, может быть, у мамы, которая живет в разваливающейся хибарке в поселке Ясеновском. Он хотел бы извиниться за то, что не облегчил ей жизнь, не привнес светлые краски в серую повседневность. Вместо этого она стыдилась его: как помер батька, совсем ничего не могла с ним поделать. Встретит Ивановну с соседней улицы, та рассказывает ей о внуке, мол, ходить стал, первое слово сказал, назвал «бабой», а мама чувствует, как краска приливает к лицу: стыдно-то так. За оболтуса, алкаша, без семьи и будущего.

Время беспощадно отсчитывало секунды Карася, пока тот бормотал слова в пустоту. Кто знает, может, в этот момент он просил прощения у братков, которых подвел, боялся не смерти — страха. Пошел на шорох в кустах (как оказалось, там была собака), но наступил на мину. Тело разрывалось. Нервы с сумасшедшей скоростью посылали сигналы боли в мозг, который не успевал их обрабатывать, и плоть извивалась в судорогах.

— Помогите, по… г… те… — выскальзывали звуки изо рта раненого. А потом опять: — Прости, пр…с…и.

Вполне может быть, что не к людям он обращался. Человек по-звериному чует конец жизни. С точностью до миллисекунды он может предсказать, что вот сейчас завершит свое земное существование. А что, если этот страх напал на него? И он поддался животному инстинкту выживания, просил спасти уже не тело, развалившееся на части, а душу, которая рвалась наружу. Просил Того, Кто на Небе, облегчить его страдания, взять сейчас, убрать боль.

— Пр…с…и… — без конца бормотал он, как будто пел молитву, каялся в том, что прожил жизнь похабно, потопил разум в водке. — Пр…с…и… — повторял и повторял снова.

К кому он обращался — никто не знал. Только сильно потрескавшиеся губы, сухие, как степь, выжженная солнцем, смыкались и размыкались. И звуки уже не воспроизводились.

Машина приехала через пятнадцать минут. Карась умер на четырнадцатой.

Эта первая смерть войны, как ни странно, вернула Лёху к жизни. Когда на следующий день перед его глазами проплывали картины с умирающим Карасем, к жителю поселка Пески вдруг пришло понимание: он на грани жизни и смерти. Теперь его и других людей, живущих здесь, нельзя назвать живыми. Наоборот, их можно назвать заочно мертвыми. Все они сейчас ходят, пьют, едят только из-за того, что им временно дана эта возможность. Они оказались словно посредине реки Лета, волны бьют о корму, а они не знают, куда плыть. Где берег жизни и берег смерти? Неизвестно. Поэтому гребут, куда глаза глядят, пока не достигнут суши, усеянной костями. А значит, смерть — это единственное, к чему все придут рано или поздно. Жизнь вывернулась наизнанку. И это понимание успокоило Лёху. Даже приободрило, ведь смерть — как конец всего, некая дальняя точка — оказалась не концом, а спутником. Не окончанием, а настоящим временем…

Через две недели мимо блокпоста проезжал Серб, увидел Лёху, вылез из машины. Подошел к нему. Слово за слово. «Укропов» отогнали от Луганска, позиции сместились, блокпост расформировывают.

— А куда мне теперь? — спросил Лёха.

— Хотел бы взять с собой, но мы едем в Донецкий аэропорт. Тут уже скучно, — ответил Серб. Хотел вставить еще одну фразу, но запнулся. — Да, и… — замолчал на полуслове.

— Что ты хотел сказать? — решил узнать собеседник.

— Да, ниче, хотя, что тут скрывать? Кадровики российские прижимают. У «Бэтмана» совсем невмоготу стало. То ли дело в мае-июне. Ополченцы были сплоченные. Никаких разборок. Даже пьянства не было, не поверишь. Правда, так продолжалось всего пару недель. Начали бузить местные из быдла, захватывать городишки, присваивать джипы. Сука, как нищие, мародерят все подряд, — злился Серб.

— Так, а ты почему здесь?

— Я? Когда начался Майдан, я приезжал в Киев. Смотрел. Веришь, там люди ведь стояли не с политическими требованиями. Хотели лучшей жизни. Но потом я все чаще слышал русофобские лозунги. А после того как в одесском Доме профсоюзов сожгли русских националистов, то решил, что нужно ехать, отстаивать русских жителей Донбасса, — сказал Серб.

— Блин, да. Я понимаю, кто такие нацики, — согласился Лёха.

— Ну, я тоже придерживаюсь национал-социалистической идеологии, с оговорками, но русских везде притесняют, не дают жизни, — заявил собеседник.

— Так что нужно делать?

— Биться. До конца, — резанул Серб.

— Биться. До конца, — повторил Лёха.

Оба замолчали. Курили. Белый дым разлетался клочками, а потом закручивал сальто-мортале и исчезал в пространстве.

— У нас тут недавно громыхало, видно, «арта» тяжелая. А говорят, что минские соглашения, епта, — продолжил разговор Лёха.

— Это говняные артиллеристы. Они бухие, не раз по нам попадали. Как-то пошел в разведку с Вольфом, это сапер из России. Дело было где-то под Металлистом. Вольф — спец по минированию, таких в ополчении не было, пока не пригнали регулярных. Так вот, наткнулись на ДРГ, а нас трое плюс еще один боец — Славян. Зацепились мы неслабо. Давят на нас, шмаляют. Кричу: «Прикройте нас», — передаю координаты. И что ты думаешь? Снаряды чуть ли не на нас легли. Блинские падлы, алкашеские морды, доберусь до вас! Через неделю такая же бодяга. Я тогда сорвался, приезжаю, а они в хлам, синие. Какая там наводка по «украм»? Хорошо, что живые остались. Пообещал: еще раз такое — разнесу из миномета их командный штаб, — Серб не мог успокоиться.