Максим Бутченко - Три часа без войны

Лёха смотрел на старика вдумчиво, с необычным выражением лица.

— Блин, но это ничего не меняет, — начал было Илья.

— Меняет, да еще как, — парировал Никитич.

— Что именно? — спросил русский.

— То, что мы не виноваты, — встрял Лёха.

— Я так не сказал, — запротестовал старик. — Виноваты, еще как. История — такая штука, что ничего не прощает. Мы боялись войны больше всего на свете и сами согласились с ней. Вопрос в другом. Мы не могли иначе. Не было выбора. Это должно было произойти — разруха, выстрелы, радостные крики «республики». Мы просто к этому шли, долго и нудно. И такое могло случиться через год или десять лет. А Путин ускорил процесс.

— Дед, что ты несешь? У тебя дом не разрушил какой-то ублюдок, который кричит, что воюет за Украину, — вскричал Лёха.

— Да, — спокойно ответил дед, — но зато я хлебнул твоей «Новороссии», по горло сыт. Эта страна отморозков, самое худшее впитывает в себя. Идет по пути не человеческому, а по какому-то дебильному.

Но не успел Никитич закончить, как Лёха толкнул его ногой в живот — не очень сильно, но чувствительно для пожилого организма.

— Не тронь старика. — Дальний вскочил и ударил Лёху кулаком в грудь.

Тот задохнулся, согнулся, а потом вдруг наскочил на Дальнего и вместе с ним плюхнулся на пол, так, что противник стукнулся головой о бетон. Этого удара было достаточно, чтобы на несколько секунд Илья потерял связь с реальностью, а в это время Лёха начал наносить ему удары по лицу. Методично, словно молот, он направлял кулаки в Кизименко, а тот поплыл, пытался несколько раз ударить в ответ, но безуспешно. Кровь хлынула носом, сочилась из разбитой губы, в голове помутнело. В этот момент дед навалился на Лёху и сбил его на пол. От неожиданности тот со всей силы развернул руку — удар пришелся в солнечное сплетение, дед отлетел и ударился о нары.

Илья чуть отполз от противника, приподнялся на ноги. Лёха хотел было броситься на соперника, но положение уже было невыгодное. Тяжело дыша, он смотрел на врага, еле сдерживая себя. Два мужика стояли друг против друга. В любую секунду драка могла возобновиться, но тут взгляд Ильи упал на деда, который лежал, как мешок, безвольно свесив руки. Кизименко сделал два шага и очутился возле Никитича, который распластался, словно тряпичная кукла, свесив голову. Илья потрогал пульс, тот был еле слышен. Глаза у старика были прикрыты. На лице замерла маска беспокойства, растерянности, испуга, безнадежности. Дальний приподнял и положил пожилого заключенного на нары, а потом устремился к двери, прошел мимо Лёхи и принялся тарабанить по железу. Гулкие удары пульсировали в тишине, достигая угла комнаты, прижимались к стенке, а потом исчезали, поглощенные камнем. Кто-то за дверью зазвенел ключами.

Дед пришел в себя, бормотал, что не нужно так, прошлое не переделать, будущее не узнать, остается только изменить настоящее. А потом говорил, как печет в груди, сжимает внутренности. Вызвали медсестру, та осмотрела старика, и его на носилках потащили из камеры. Железо двери со скрежетом захлопнулось.

Лёха присел.

— А знаешь, в чем ты прав? — внезапно спросил он Илью.

Тот опешил, у него перед глазами все еще стояла картина с дедом, который, казалось, бредил, погруженный в свои мысли, а когда его уносили, вдруг схватил Кизименко за руки, и несколько секунд тот чувствовал старческое тепло и сухость кожи. Пару мгновений старик удерживал его, а потом его рука безвольно повисла, и двое охранников потащили носилки Никитича, напряженно кряхтя.

— Что ты сказал? — переспросил Илья.

— Я сказал, знаешь, в чем ты прав? — повторил Лёха.

— Гм. И в чем же?

— В том, что мы по-другому думаем. Ты назвал это ребячеством, а я скажу: мы взрослее тебя, — процедил житель Донбасса.

— Ой, да ладно, взрослее. В чем? — спросил оппонент.

— Мы просто выросли, понимаешь. Рано выросли. Мы не застряли в подростковом периоде, наоборот, просто пропустили его. У нас не было детства — мы сразу стали взрослыми, которым нужно бороться за жизнь, — объяснял Лёха.

— Ничего не понял. Что ты мелешь? — удивился Кизименко.

— То, что общество 90-х только родилось, и нам пришлось выживать, голодать, получать зарплату сахаром и мукой. На Донбассе люди всегда тяжело работали, но не было у этой работы оправдания — ради чего. Не было идеи, высшей цели. Ничего. Разве что семью прокормить. Мы, как волчата, только родились — и сразу в погоню за олененком… Нас воспитало голодное время, и мы заботились лишь о том, чтобы хоть как-то набить брюхо. Нам некогда было думать, да и думать было некому. Мы просто боролись, — тихо пробормотал Лёха.

— Да ладно, что ты знаешь о борьбе? — заспорил Илья.

— Это была другая борьба, молчаливая. Мы не соглашались, но молчали, — прозвучал ответ.

В какой-то момент Лёха успокоился. Непонятно почему. В сердце было еще полно злости и ненависти к сидящему напротив человеку, но слова вылетали из души, словно он всю жизнь хотел сказать именно их. С чем это связано? Может, с тем, что ему не нужно притворяться, казаться кем-то другим. В один момент он понял, что таким честным, каким он был сейчас, со своим врагом, не был никогда. Его мотивы, желания, даже злоба — все настоящее. Он не прикидывался.

— Я ведь рано или поздно убью тебя. Не сегодня, так завтра, — ледяным голосом пригрозил Лёха.

— Да я от тебя ничего другого не жду, — не удивляясь, ответил Илья.

— Ты думаешь, это судьба? Или Бог? Почему мы здесь?

— Какая разница, так рассудил кто-то на небесах. Из камеры выйдет кто-то один, — подтвердил готовность биться россиянин.

Лёха выдохнул, зачмокал. Постучал кулаком о железную стойку нар.

— Никак не спрошу тебя, почему ты здесь? — поинтересовался он.

— Почему? Зачем тебе? — ответил вопросом на вопрос Илья.

— Ну как зачем? Я вот убивал «укров», а один раз пожалел раненого, не добил. И свои же меня потом сдали, суки. Посчитали агентом, предателем. Сбежал в село, а меня повязали «укропы». Теперь вот судят. Как я их всех ненавижу! — зло проговорил Лёха.

— Пожалел раненого? Нашего, что ли? Из ВСУ? — удивился оппонент.

— Вашего. Нашего. Какая разница. Словно ломается во мне что-то постоянно. Как будто я не живу, а внутри сухой лес, и ветер наклоняет высушенные стволы и ломает их, вырывает с мертвым корнем, — разоткровенничался Лёха.

— Гм, а меня подставили. Я вернулся после аэропорта в Пески, а русские спецслужбы кинули инфу, что якобы я на них работал. На ФСБ. Я работал на них! Я терпеть не могу сволочь Путина и всю эту свору, лучше бы убил себя. СБУшники повелись, хотят мне что-то предъявить. Вот и заперли здесь, — сказал Дальний.

— Бляха, как же жизнь несправедлива, — злобно усмехнулся Лёха.

Илья недовольно замычал. Оба молчали. Лезть на рожон пока не хотелось, да и времени было еще вдоволь.