Максим Бутченко - Три часа без войны

— Хоть бы со стариком было все нормально, — подумал вслух Кизименко.

И тут Лёха опять довольно крякнул.

— А знаешь, что я понял? — проговорил он.

— Да пошел ты. Заколебал уже своими откровениями, — недовольно пробурчал Илья.

— Не, подожди, — Лёха вскочил. Заволновался, захромал по камере. — Вы с дедом оба по своей сути одно и то же. Люди, которые возомнили, что они уже не люди. Хотели подняться над человечеством. Даже выдумали себе сверхчеловеческие способности. Ты время считаешь, дед мысли читает. Все это из-за того, что вы не в силах поменять что-то в этом треклятом мире. Сука. Не можете ничего сделать — ни в своем мире, ни в чужом. Вы вбили себе в голову, что должна быть какая-то сверхцель, сверхсмысл существования. И дополнили это сверхсуществование своими мнимыми суперспособностями. Вы оба хотели добиться результатов здесь и сейчас. Думали, сделаете планету лучше, проживете другой жизнью остатки лет. Ни хрена, сотни лет люди бьются, чтобы установить справедливый строй. И что? Все равно кто-то унижен, а кто-то возвышен. Так в чем разница?

— В количестве, — спокойно ответил Илья.

— Каком количестве? — удивился Лёха.

— Количестве правды и неправды. Ты меряешь жизнь всеобщим равенством. Это бред, нужно измерять тем, что человек получает в процессе своей жизни. Справедливость — это плоды бытия, а не цель. Это содержание, а не форма. Можно заниматься показухой, а внутри гнить. Вот ради чего я сражаюсь, — немного возвышенно проговорил Илья.

— Моя правда или неправда никому не важна, — резонно заметил Лёха.

— Она должна быть интересна в первую очередь тебе, — объяснил Кизименко.

— Бред, ты много слышал о судьбе маленького человека? О его настоящих чувствах, мыслях, словах? Кому они интересны? Где мы, те, кто, как рабы, возносит наверх правителей? Мы те, кто погибает, чтобы они жировали! Кому мы нужны?! — воскликнул шахтер.

— А я отвечу. Потому что на Донбассе реальная жизнь стала вдруг нелегитимной. Никто не говорил о самом глубоком, человеческом, своем. Этой личной жизни присвоен статус интимности, приватности. Человек оказался под запретом, — размышлял Дальний.

— Я не понимаю… — проговорил Лёха.

— Объясню по-другому. Люди не в силах остановить жизнь, это ведь не вагон поезда, откуда можно выйти. То есть жизнь, по сути, заставляет нас жить. А значит, от горя нам никуда не деться. Поэтому есть два пути — убить себя или приспособиться. Убить себя — путь слабака, и еще неизвестно, что дальше, душу ведь никто не отменял, да и вечные страдания тоже. Поэтому легче понять и принять оправдание для своего существования. Законы мира логичны, как уравнения математики. Это только мы думаем, что формула мира вот такая, а на деле она оказывается другой. 2 + 2 = 4 — всегда. А значит, итог, совершившееся событие — хорошее оно или плохое — произошло. Его не изменить. Символ за знаком равно — это закономерность жизни. И тогда все беды — девушка бросила, несчастная и ненужная любовь, собачка умерла или ушли в мир иной родные — это логика бытия, в которую вплетено небытие. Это 4, — разошелся Илья.

— То есть просто принять… Но ты не понимаешь… Боль… В груди ноет, словно вонзили нож и он чуть не достает до сердца, — прошептал Лёха.

— Потому что ты держишься за свою боль. Ты думаешь, что она держит тебя, нет, это ты ее удерживаешь. Не отпускаешь. Так иногда человек становится добровольным рабом боли, — ответил Кизименко.

— Нет… Они ведь не сами умерли… Убили… Как мне забыть? — протестовал Лёха.

— Фокус в том, что забывать не нужно. Просто нужно примириться с событием, перестать сопротивляться прошлому — его уже точно никак не изменишь, — посоветовал Илья.

— Я не знаю… Как это — забыть, не забывая… — не понимал Лёха.

Оба на секунду замолчали.

— Ты хочешь приписать себе статус жертвы, чтобы обвинить весь мир. Вызвать жалость, в первую очередь у себя самого. Понимаешь, ты обвиняешь кого-то в том, что в механизме мира случилась поломка, заклинил передаточный вал, а починить ты не можешь. Это худший путь, который можно придумать, — ты сам заставляешь признать других и, конечно, себя, что все кончено, — ты не в силах что-либо изменить. Да, горе — это рана в душе. Это боль. Разочарование. Но согласившись с ролью жертвы, ты навсегда теряешь решимость и возможность поменяться, — наставлял Илья.

— Я не понимаю… — проговорил Лёха, но закончить свою мысль не успел: железные двери с шумом распахнулись, и на пороге возник уже знакомый им толстопузый охранник. Второй встал у двери с другой стороны. Железяка повторно противно скрипнула закрывшись.

— Так, пошто деда довели до сердечного приступа? — злобно проговорил пузатый, постукивая резиновой дубинкой по нарам, потом посмотрел на Илью.

— А у тебя шо морда побитая? — спросил он.

— Поскользнулся у параши, товарищ начальник. Не переживай, — моментально среагировал Илья.

— Да я и не переживаю, куда уж мне, — ехидно подтвердил вертухай и ласково погладил себя по пузу. — А ну, встань, — направил он дубинку в сторону Лёхи.

Тот приподнялся.

— Режущих-колющих предметов нет? — грозно задал вопрос он.

— Начальник, из режущих и колющих только точило [10]  По-блатному, лицо. , — ответил Лёха и вытянул морду.

— Поговори мне, щенок. Молодой, а уже такой задиристый. Но ничего, «сепарюга», мы из тебя дурь выбьем, — пригрозил он и осмотрел матрас.

Потом прошелся туда-сюда, пошмонал нары, даже зачем-то принюхался к воздуху.

— Ладно, вроде ничего, — решил толстяк и обратился ко второму: — Заводи.

Дверь опять пропела песнь из железных скрипов, и на пороге появился здоровый мужик, метра два ростом. Его полное лицо лоснилось, будто натертый до блеска шар для боулинга. Куцая бородка обрамляла физиономию. Каштановые волосы. Руки и шея в наколках. Он посеменил к нарам. Вертухаи довольно заулыбались, проведя такую спецоперацию, а здоровяк посмотрел на двух заключенных, смерил их взглядом. Те стояли. Было видно, что их рост несоизмеримо мал. Потом новенький поднял сумку, кинул на второй этаж, на котором раньше находился Пётр Никитич. Обернулся, еще раз смерил сокамерников взглядом и довольно хмыкнул.

— Ну, для начала пока здесь, а потом поглядим, кто тут почем, — сказал амбал и в один миг, подтянувшись на руках, забрался на второй этаж.

Илья смотрел на Лёху, а тот делал вид, что ничего не происходит. Кизименко хотелось поговорить со своим оппонентом, он испытывал какое-то жгучее желание обратиться к нему, досказать недосказанное. На втором этаже шконки послышался шум — здоровяк пытался умоститься, видно, ему там было неудобно. Дальний сел.

— Ты знаешь, Лёха, что в тебе я узнаю русского человека, — начал он издалека.