Михаило Лалич - Облава

— Кто идет?

— Где?

— Откуда?

Другие отвечали на вопросы вопросами:

— Сколько их?

— Где наступают?

— Кого убили?..

Все это вместе с эхом слилось в неразборчивое э-эй-бе-ее-й-не-пу-уу-ска-а-а-й-ай-ай, сопровождаемое визгливым, наводящим жуть, неумолчным воем.

Им казалось, что на их товарищей, внизу и наверху, одновременно произведено нападение, что они в опасности, оттого и взялись причитать. Раз так, пусть всяк спасает свою шкуру, как знает и умеет. Все забрались в укрытия, попадали на животы, взяли на прицел ближайшие рощи и не жалеют патронов. А чтобы подбодрить себя, отпугнуть опасность, кричат во все горло. Кричат все, а поскольку не знают, что кричать, стараются, чтобы их никто не понял, а стреляют все с таким видом, будто совершенно точно знают, куда надо стрелять. И никому не приходит в голову выглянуть, разведать, перейти в нападение, хотя по стрельбе, к которой присоединились села по ту сторону Лима и скрытые от глаз поселки, а особенно по все возрастающему реву можно было подумать, что цепь сомкнулась и облава приближается к островерхой горе, которая стоит между Лимом и Орваном.

— Обнаружил нас тот гад, — сказал Гавро. — Надо было его убить.

— Почему же не убил? — спросил Момо и пожалел: ведь решил, что не будет с ним говорить.

— И вы могли, почему не убили?

— Оставьте, — сказал Качак, — с этим покончено.

— Пощадил я его, несчастный какой-то. И всегда так: как пощажу, потом раскаиваюсь.

— Надо поискать другое место. — заметил Момо.

— Время терпит, — сказал Качак. — Подождем. Который час?

— Часы не у меня, остались у Байо.

«Может, больше и не тикают», — подумал Качак.

Старые царьградские часы, память о деде, о его путешествиях на Мальту и рассказах — все еще тикали в маленьком кармашке под поясом у Байо. Тикали они все то время, пока Ариф Блачанац раздумывал, где бы зарыть убитого и как защитить его от бешеных собак, которые налетают со всех сторон. Наконец он решил похоронить его на старом греческом кладбище за Гркинем, где бог знает с каких времен не хоронили. «Надо бы и свечу зажечь, — подумал он, — как требует их вера, но как ее зажигать, знает только поп, а попа нет. Убежал поп из Топловоды, да если бы и не убежал, то попы с коммунистами не в ладу, и та, и другая сторона была бы недовольна. Когда все враждуют, невозможно кому-нибудь сделать доброе дело, не обидев другого. Пусть уж так, без свечи, с меня хватит и этого. И ему хватит, а мне тем более…»

Он отрядил с десяток родичей, чтобы отнесли Байо. По пути люди разговаривали и не слышали тиканья часов. Отыскали хорошее место для могилы и две надгробные плиты — все честь честью сделали. Взяли в селе лопаты и кирки очистить снег и выкопать могилу. Когда все было готово и люди в напряженной тишине подошли к покойнику, чтобы взять его и опустить в землю, один из парней отпрянул в сторону и закричал:

— У него сердце бьется!..

Все вздрогнули, побледнели от страха и едва решились подойти ближе и посмотреть. Когда они вытащили из кармана Байо часы, почерневшие от запекшейся крови, и открыли золотые крышки, то им показалось, будто из черной коробки на них смотрит таинственное око времени, которое каждому, слышно или неслышно, отсчитывает его минуты. Они стояли так какое-то время и не знали, что делать с часами: оставить их у себя — это все равно что воровство; закопать вместе с убитым — грех, все равно что живую душу в землю закапывать.

Около полудня Неда чуть приоткрыла глаза и подумала, что светает. Потом поняла, что уже поздно и что это рассеивается тьма в ее сознании. Удивительный своей беспричинной добротой, высокий, седоватый мужчина с бородой бесследно исчез, как обычно исчезают добрые люди, которых можно увидеть только во сне. Вместо него Неда увидела старуху, она беспрестанно что-то приносит и уносит и вертится около ее постели. Видно, не свекровь, не шпыняет ее, ничем не попрекает, молча натягивает ей на ноги чулки с теплой золой и озабоченно на нее смотрит. Зола теплая, мягкая — ее теплые мелкие порошинки, точно маленькие звезды, щекочут лодыжки, забираются в холодные промежутки между пальцами, согревают их и сквозь кожу вытягивают тонкие иглы. Вытягивают одну за другой, большие и маленькие, и их остается все меньше. Из отверстий, где были иглы, расходятся необычайно сладостные струи, тоже тонкие, волнистые и вязкие, и больной кажется, будто она летит, парит в облаках и лишь изредка сквозь прогалины касается густой теплой травы на лугу.

Наконец Неда решилась и широко открыла глаза: никаких облаков, никакого луга. Перед ней стена и окно, а на дворе солнечный день. Она различает отдельные предметы. На стене висят гусли и портрет мужчины с тонкими усами и бровями: за поясом у него револьвер, рука на рукоятке, джамадан расшит золотом. Неда видела где-то этого человека, но почему-то ей не хочется вспоминать, где именно она его видела, ей кажется, что добром помянуть его нельзя. Глаза у него злые; если уж на портрете злые, то в жизни, наверно, налиты кровью. «Я не сплю, — догадалась она, — и это чья-то комната. Стены побелены, чистые, и все-таки это не больничная палата. В больнице пахло бы йодом, а не капустой. Для чего им капуста после всего, что случилось?.. Боже мой, как же это я, куда я забрела?»

При попытке вспомнить, где она, от напряжения она снова впадает в бредовый полусон, который уносит ее к пропасти над Пустым полем. Мягкая земля с мелкими камнями осыпается, уходит из-под ног, она тщетно пытается схватиться руками за что-нибудь, но собственная тяжесть тянет ее прямо в пропасть. К счастью или несчастью, она скатилась на ровный уступ и задержалась на нем. Но ненадолго, уступ неуклонно оседает, уменьшается и лишь мгновениями представляется ей комнатой — придется ей снова падать и падать бог знает куда. Тем временем она, непрестанно напрягая память, вспоминает то, что давно пережито и прошло; вспоминает довольно смутно, невзначай, наспех и мимолетно, как видишь вещи, когда проносишься мимо них в падении, от этого ей кажется, что вся ее жизнь была падением, прерываемым короткими передышками.

Когда ее семья готовилась к переселению и когда при этом говорили, что на новом месте будет лучше, это, по сути дела, было скрытым падением, а когда приехали и поселились, это означало лишь временную передышку. Неда росла, потом заневестилась и стала готовить подарки неведомым сватам, все с тем же неясным предчувствием, что готовится продолжить падение и что ей суждено попасть из огня да в полымя, потому, верно, у нее и текли слезы, кропя эти подарки. Сосватали ее в богатый дом, битком набитый американскими долларами, и все говорили, что ей улыбнулось счастье, а она спрашивала себя: в самом ли деле ошибаются эти старые, опытные люди, или они совсем слепы, или просто хотят обмануть ее и отделаться от нее?.. Она хорошо понимала, что юноша с гладкими румяными щеками, нежной кожей, мечущийся между наглым бессовестным отцом и озлобленной матерью, единственный сын, болезненный, молчаливый и стеснительный, не скует счастья ни себе, ни ей. И когда немцы увели его туда, откуда не возвращаются, а албанцы прогнали ее семью из Метохии, когда свекор не пожелал принять ее родных к себе в дом и при этом всячески старался пролезть к ней в постель, это было все то же падение, и ухватиться было не за что.