Михаило Лалич - Облава

Филипп стоял, плевал в снег и чувствовал потребность любым способом оторваться, уйти от этого сброда, что прячется по укрытиям, ползает на брюхе по снегу, вопит и стреляет. Никто не смотрит, куда стреляет; а если смотрит, то старается целить мимо. Все время стоит крик, понять невозможно, что кричат, да это и не важно, главное поднять шум и в этом непрерывном всеобщем галдеже, как в лесу, скрыть свою трусость и перерядить ее в геройство. «В каждой войне это так, — подумал он, — и в жизни тоже. Лучше лишиться чести, чем головы. Дерьмо слаще смерти, и самый большой герой тот, кто выживет. Дети героев по чужим дворам скитаются… А может, не только от страха, — заметил он про себя. — Не такие уж они трусы, и не так уж боятся, да и чего бояться? Просто не хотят люди! Жалко им коммунистов, хотелось бы их приберечь и пропустить, чтобы потом на них опереться, если потребуется. Ведь это их соседи, племянники и двоюродные братья, — не такие они дураки, чтобы, здорово живешь, убивать своих ради прихоти богача Филиппа Бекича или вонючего брюхача Рико Гиздича или ради похвалы майора Паоло Фьори, который будет их презирать независимо от того, убьют они кого или нет.

— Ты чего стоишь, Филипп Бекич? — крикнул ему Тодор Ставор каким-то противным голосом, от которого Бекича передернуло. — Патроны кончились?

— Нет! Патронов у меня хоть отбавляй.

— Почему же не стреляешь?

— Тебе мало, что вы стреляете впустую? Может, еще помощи надо, мразь голодраная!

Ставор посмотрел на него и оторопел: шаль болтается, штаны измяты, лицо землистое, ус изгрызен, глаза налиты кровью и горят недобрым огнем. Ставор пожал плечами: никогда еще он его таким не видел, не знаешь, что и сказать. «Гиздич его уел, — подумал он, — змея змею укусила. В точку попал, пусть и Свистун Бекич почувствует, каково бывает, когда тебя сильный пинает. Гиздичу он ничего не может сделать, вот на мне и отыгрывается. Такое нынче время: сильный слабого повсюду за глотку берет, словно только это дает право на жизнь. Наш человек уж так создан — не может стегануть лошадь, бьет по седлу. Но, во имя творца небесного и его окосевшей правды, до каких пор я буду тем седлом, до каких пор буду позволять, чтоб всякая сволочь, которой подступит к горлу, на меня все выблевывала? Смогу ли я отыграться на ком-нибудь и что тогда будет?»

— Помощи мне не надо, — примирительно сказал он. — Такая помощь ни к чему. От тех, кто стреляет не глядя, проку нет. Ты хоть бы поглядел на них, потому и говорю.

— И глядеть не хочу! Насмотрелся я сраму, но такого еще не было.

— Если мы их сейчас упустим, через пять минут они пробьются до Кобиля, а там и до Рачвы. И тогда будет еще больший срам, потому что там им уже никто ничего не сможет сделать. Не надейся, что их задержат итальянцы или мусульмане.

Ставор вовсе не хотел его задеть, но случайно наступил прямо на больную мозоль. Бекич на мгновение остолбенел, а потом взревел:

— Подлец, когда я надеялся на итальянцев, а тем более на турок?

— Тогда хоть уйди отсюда, видишь же, стреляют.

— Делай свое дело, басурман, поганая душа, а меня не учи! Кто здесь командир, я или ты?

Ставора передернуло, дрогнули губы, — он понял, что его ждет гибель, если он тотчас не проглотит уже готовый сорваться с языка ответ. И Ставор проглотил его, понурив голову. «Вечно меня угораздит забыть о старшинстве и заговорить с ним, как бывало до войны, на равных. Каждый раз попадаю впросак, а потом вынужден терпеть и проглатывать такое, что хоть медом мажь, все равно стоит колом». Он даже побоялся посмотреть на Бекича, чтобы тот не принял это как оскорбление или угрозу. Отвернувшись, раз уже не может от стыда и досады провалиться сквозь землю, Ставор тише воды, ниже травы вернулся к тому, чем занимался до сих пор. Трижды он брал на мушку последнего в удалявшейся цепочке коммунистов. Это был молодой парень в коротком сербском гуне. Этот гунь и привлек его внимание: должно быть, теплый, а парень, верно, не наш, прислали его откуда-нибудь, наверно, важнее прочих. Видать, толковый и ловкий: стреляет то в одну, то в другую сторону, не прячется, презирает опасность и не спешит от нее уйти. Ставор нацелился еще раз, выстрелил и тотчас понял, что попал.

Пуля прошла под ребрами и перебила крестец. Вуле Маркетич остановился и тяжело оперся на винтовку. Потом поднял голову, выпрямился и, словно ничего не случилось, крикнул в сторону Белой:

— Браво! Ты подстрелил Вуле Маркетича, можешь гордиться!

Эхо повторило его громовой голос, придав ему глухой призвук неведомого потустороннего мира, который редко дает о себе знать и тем сильнее поражает тех, кто его вдруг услышит. Стрельба на какое-то мгновение прекратилась, наступила тишина, нечто вроде перемирия, заключенного для того, чтобы каяться и удивляться. И многие в эту минуту вспомнили предсказание пророка с Полицы, слепого старца Стана, когда он впервые услышал выстрел и ощупал винтовку:

— Этим оружием последняя мразь может убить юнака. Изведут со временем юнаков и самое их семя. И когда это случится, станет не лучше, а хуже. И побежит человек от человека за тридевять земель, и не сможет убежать. Так будет — Рим был, Рим и останется…

Для старого пророка Рим был не городом, не страной, не верой, а символом вероломства, обмана, порока и лукавства, и вот сейчас, глядя, как падает подстреленный парень, им показалось, будто на их глазах сбылось пророчество: убили лучшего, чем они, убила какая-то мразь, что прячется в укрытии, и позор этот уже никогда и ничем на свете не смоешь.

Выбитые из колеи, не в силах выбраться из хаоса противоречивых мыслей, люди смотрели, как среди коммунистов наступило замешательство. Они остановились, оглядываются, двое из них, Слобо и Боснич, вернулись обратно; третий — Шако — крикнул:

— Погоди, Слобо, посмотрим сначала!

— Нечего тут глядеть, прикрывай нас, пока мы его не возьмем.

— Погоди, может, он сам!

— Уходи, Слобо, — крикнул Вуле. — Ступайте, ступайте, со мной кончено!

Он хотел подать им знак рукой, чтобы уходили и не гибли понапрасну, но уже не смог пошевелиться. Наконец он перестал их слышать: поняли, отступили, верно, перевалили через гору — так они ушли из его сознания. Перед глазами у него синий круг, он постепенно бледнеет и уменьшается. Вот он сжался до отказа и сыплет без конца разноцветными искрами, что повисают, капают и одна за другой угасают во мраке. Прежнего, освещенного солнцем мира больше нет, есть только темный подкоп под стеной каторжной тюрьмы в Сремской Митровице — коммунисты вырыли этот подземный ход, собираясь по нему выбраться на волю. В подкопе ему вдруг не хватило воздуха, — прорытый для человека средних размеров, он оказался в одном месте слишком узок для его широких плеч. Вуле застрял и ни вперед, ни назад: над ним земля, тысяча тонн земли с червями и волосками корней, под ним черная земля, черная смерть, конец. Он бы смирился и задохнулся, но мысль о том, что за ним ползут другие и он преградил им путь, заставила его втянуть в себя ребра, сжаться и пробиться к воздуху, на волю.