Егор Лосев - Багряные скалы

Он поднялся, испуганно ощутив, как кружится голова.

Подъем одолел в каком-то полузабытьи, ему все время казалось, что он снова, как тогда, зимой сорок второго несет из булочной пайку хлеба.

Огромные сугробы на улице, из некоторых торчат троллейбусные рога. Узкий, утоптанный сапогами и валенками проход.

Хлебный запах из-под пальто дурманит, сводит с ума. Но есть нельзя, хлеб нужно донести до дома и отдать матери. Они вместе аккуратно, чтоб не потерять ни крошки разделят его на порции.

Струящийся из-под ворота аромат гипнотизирует и просит: Укуси, укуси…

Но если укусишь, уже не сможешь остановиться, пока не сожрешь все.

Выбравшись из русла, он свалился, и долго хрипел на камнях, ощущая, как бешено стучит и подскакивает сердце, вызывая то головокружение, то удушье.

Небо над головой светлело, начинался рассвет. Тяжеленный "узи" тянул его к земле, он не решился выбросить оружие. Зато запасные магазины, патроны к "чешке", он утопил в "геве" еще перед подъемом.

Отлежавшись, он поднялся и побрел дальше.

Солнце вставало все выше, освещая бескрайнее море желтовато-коричневых холмов, с редкими вкраплениями низких раскидистых акаций.

Поднимаясь по пологой ложбине, меж двух холмов, он услышал неторопливый перестук копыт. Только этого не хватало.

Дмитрий сошел с тропы, уселся на камне, сжав "узи" между колен, здоровой рукой взвел затвор.

Из-за гребня холма, покачиваясь, выехал навьюченный тюками верблюд, несущий на горбу сонного бедуина.

В первые секунды мелькнула у Дмитрия мысль, может, не заметит, проедет себе мимо и разбежались.

Но бедуин даже не удивился. Глаза его зыркнули по сторонам, мгновенно сфокусировавшись на чужаке, которому здесь явно не место. Одновременно с глазами, ноги ударили верблюда в бока, а правая рука рванула из складок одежды револьвер.

Пуля просвистела совсем рядом.

От неожиданности Дмитрий пальнул одиночным в белый свет, как в копейку и упал на землю. Корабль пустыни галопом пронесся мимо.

Судя по всему, кочевник заметил прислонённую к камню винтовку и сообразил, что далеко ему не уйти. Метрах в тридцати он осадил верблюда, слетел вниз, спрятавшись за тюками. Там он что-то сделал-скомандовал и огромная туша верблюда плавно опустилась на колени, а потом и вовсе растянулась поперек тропы.

"Вот это да…" удивился Дмитрий, "кадриль с верблюдом…"

Тем временем бедуин попытался вытянуть ружье, торчавшее среди тюков на верблюжьей спине.

Дмитрий дал короткую очередь над головой кочевника, затем еще одну в камни рядом с верблюдом, так, чтоб и "коня" и всадника посыпало крошкой.

Он удовлетворенно заметил, как прояснил сознание адреналин, слабость исчезла, даже боль немного отступила.

Бедуин понял намек и затаился, оставив ружье в покое.

Дмитрий лихорадочно прикидывал дальнейшее развитие событий. Наездник этот, судя по тюкам, да по вооружению, контрабандист и встреча их ему тоже на хрен не нужна.

Правда, раз кочевник не рыпается, может следом за ним идет караван. В таком случае Дмитрию хана.

От этой мысли он покрылся холодным потом и переложил гранату себе под руку. Помирать, так с музыкой.

Второй вариант – бедуин, так же ищет выход из ситуации и будет не против свинтить по мирному. У него ведь свой бизнес.

В любом случае долго здесь валяться не резон. Рано или поздно либо бедуин неосторожно высунется и он прострелит ему башку, либо его самого сморит жара и боль, а контрабандист доведет до конца то, что не доделали ночью легионеры.

Надо было как-то выбираться из ситуации.

– Эй! – крикнул он, призвав на помощь все свои скудные познания в арабском языке, – Мархаба! Киф халляк?

– Аааа! – настороженно донеслось из-за тюков, – Мархаба…

– Ана Исаруиль! – продолжал свою дипломатию Дмитрий, – Айва?

– Айва, – подтвердил контрабандист.

– Инта Урдуния! Айва?

– Айва…

– Рух! Рух Урдуния! – довел свою мысль до конца Дмитрий, – Ана рух Исрауиль. Айва?

Дмитрий поднял винтовку и стоймя прислонил ее к камню.

Повисла пауза, оппонент обдумывал предложение. Затем из-за верблюжьего горба раздалось удовлетворенное:

– Айва! Айва!

Подчиняясь команде, верблюд поднялся, сначала на колени, а потом и во весь рост.

Прячась за свою скотину, контрабандист осторожно попятился, ускоряя шаг, и вскоре скрылся из виду.

Дмитрий утер рукавом мокрый лоб. Стычка отняла у него последние силы.

Пот заливал глаза, ноги заплетались. Он чаще спотыкался и падал. Подниматься становилось труднее. Один раз его угораздило свалиться прямо в куст «цалафа». Гадское растение с загнутыми внутрь колючками, из-за которых ни одна тварь в пустыне не рискует с ним связываться, впилось в него всеми своими шипами, и Дмитрий еле выдрался обратно, весь исцарапанный.

Его мучила навязчивая идея, будто в перестрелке с контрабандистом он истратил все патроны и ему нечем будет просигналить ребятам на границе.

Он сел разрядил "узи", внимательно пересчитал девять оставшихся патронов, и с трудом запихнул их обратно в магазин. Но через десять минут мысль о патронах снова вернулась. Он боролся, отгонял ее, но мысль не отступала.

К полудню опустела фляга. Сознание мутилось и давало сбой. Все чаще желтый песок Аравы белел, превращался в снег, а посвист ветра оборачивался завыванием вьюги. Дмитрий тер слезящиеся глаза, но жар хамсина, оказывался теплом стоящей посреди комнаты буржуйки. В ушах грохотал стук метронома, летящий из черной тарелки радиоточки на стене.

Потом он упал и уже не смог подняться. Вместо красного солнечного диска ему мерещилась приоткрытая дверца печки.

Сырые дрова никак не растапливаются, и мать подкладывает в огонь книжные страницы. Бумага корчится в пламени, словно живое существо.

Иногда мать читает что-нибудь с листа, перед тем, как положит ее в огонь.

Голос тихо и твердо звучит в полумраке комнате:

Слова кружатся по закопченной комнате, между ободранных обоев и заколоченных фанерой окон. Огибают выведенную в окно трубу печки.

Книжные страницы сложены штабелями у стены. Сами переплеты давно оторваны. В них был клей на какой-то натуральной белковой основе, который они выварили, еще в первую блокадную зиму, слепляя в желтоватые бруски. Бруски съели и даже придумали им название: книжная карамель.