Густав Хэсфорд - Старики и бледный Блупер

— Хряк снова засмеялся, отвалился и начал «коку» попивать. А бебисана вытащила чайкомовскую гранату изо льда, выдернула чеку, сунула гранату под открытую полу хряковского броника и прижала к его голой груди, а он знай себе «коку» тянет.

— А потом хряк глянул вниз, помнишь? Помнишь, какое выражение у него на лице было? Он глянул вниз, и тут хряк с бебисаной растворились в облаке дыма, раздался грохот и обратил их хрен знает во что.

— Знаю, — говорю я. — Помню.

Д. А. говорит: «Джокер, когда младенцы подрывают себя самих, чтобы убить одного-единственного хряка, с программой определенно что-то не так. Я приехал сюда, во Вьетнам, чтобы гуков убивать, не детишек малолетних. Малолетние детишки, покуда не вырастут — не гуки. Но у косоглазых даже младенцы вылезают из матки уже вооруженные до зубов и с ненавистью к морпехам, Джокер, и я не знаю, почему так. И как нам отлучить их от пропаганды, что в молоке в грудях их матерей? Я ведь вроде как профессиональный боец. Ну, как будет смотреться в моем личном деле, если запишут, что меня убило дитя малое? Недостойно как-то. Кто мы, Джокер? Мы — хряки. Мы должны быть лучше всех. Что с нами не так?»

Я встаю. «Пойду мертвых гуков прибирать».

Папа Д. А. удивленно глядит на меня. «Вот так вот, взял и поперся куда-то мертвых гуков прибирать? Давай потом. Я же стреляться собрался».

— Без патронов?

— Так я-то так, тренировался. Патроны-то есть.

Я говорю: «Ну ладно, а мне-то что делать?»

— Ну, типа, отговори меня и все такое.

— Вот так вот? Это типа как?

Папа Д. А. думает. «Ну, типа, скажи: «Жить хорошо».

— Жить хорошо.

Д. А. говорит: «А вот и нет».

Я говорю: «Верно. Жизнь — отстой. Жить херово».

Папа Д. А. уж и не знает, чего еще сказать. Потом говорит: «А почему не расскажешь, как всем будет меня не хватать?»

Я киваю, обдумывая эту мысль. «Ага, ладно. Ну хорошо, мне будет тебя не хватать, Д. А. И Грому. Может быть. То есть, Грому ты никогда не нравился, но ему, возможно, будет тебя не хватать. Салаги о тебе жалеть не будут, они слишком тупорылые, чтобы понимать, кто ты такой. Вот Черный Джон Уэйн, наверно, о тебе пожалел бы, но его тут нет, он взял билет в один конец в турбюро для убитых и уехал. Да и останься Черный Джон Уэйн в живых, и то он сказал бы, наверное: «Син лои, вот ведь жопа, сочувствую».

— Именно так, — кивает Папа Д. А. — Именно так. Сочувствую.

Смеется.

Я говорю: «Пивка холодного хочешь?»

— Так точно по последнему, — говорит Папа Д. А., поднимая взгляд и веселея на глазах. — Мне точно не помешало бы.

Я говорю: «Ну, как на халяву наткнешься, Д. А., обязательно засувенирь мне кусок побольше».

Я вылезаю из «конекса» Папы Д. А. и выдвигаюсь обратно к своему. Небо на горизонте розовеет и нежно голубеет.

Рассвет над Кхесанью. Неожиданно материализуется день, роса поблескивает на палатках трущобного городка, выстроенного из полусекций укрытий и грязных пончо. Из последних оставшихся блиндажей, которые понемногу разлагаются и исчезают, из зевов искусственных пещер упертые люди-рептилии высовывают головы в стальных касках в холодный утренний воздух, щурятся, бороды щетинятся на лицах, они выглядят грузно в бронежилетах и мешковатой тропической форме, а из их рук уродливыми побегами прорастает оружие. Передвигаются они сгорбившись и быстро, этаким кесаньским полубегом, топают по щиколотку в красном иле — хряки, зачуханные полевые морпехи, бредут, до конца еще не проснувшись и почесывая яйца, к закутанным в мешковину полевым писсуарам.

«Летающий кран» поднимает гаубицу с палубы и хлоп-хлопает в небо свинцового цвета. Гаубица болтается на конце стального троса как здоровая игрушка.

Я вползаю в свою нору из серого металла и пытаюсь заснуть.

Снаружи вопит кто-то из инженерных войск, громко и нудно: «БЕРЕГИСЬ, ВЗРЫВАЮ! БЕРЕГИСЬ, ВЗРЫВАЮ!»

Умп.

Шлепки и уханья творят то, в мечтах о чем вражеские пушкари много месяцев кончали в сладких снах. Они срывают перфорированные стальные настилы с летного поля и грузят их на грузовики. От подпаленных швабр занимаются пожары. Столько всего горит, что большинство ребят ходят в противогазах. Инженеры подрывают последний блиндаж брусками С-4, а рабочие команды из усталых хряков рубят мешки с песком лопатками и мачете. Рычащие бульдозеры погребают остатки мусора под тоннами красной глины.

Я сворачиваюсь в клубок, чтобы спрятаться в ожидании темноты. Я закрываю глаза и пытаюсь сделать так, чтобы мне что-нибудь приснилось. Уж если я хочу выйти с Бледным Блупером один-на-один, мой сладкий сон мне необходим.

Если я не убью Бледного Блупера прежде чем мы оставим Кхесань, он будет жить вечно.

Иногда в моих снах слишком шумно, иногда в моих снах слишком тихо, а иногда я слышу, как звенят осколки, разлетающиеся в моей голове.

«Ты не забыл про шапки из енота? Воспрянь душой и снова на охоту». Мама купила тебе пару носков «Дэви Крокет», и ты ездил в школу на большом желтом автобусе, распевая «Короля свободного Фронтира».

Когда в последний раз запускал ты страшные тени на потолок темной спальни, клешнями сложив руки над фонариком?

Помнишь, как играли в «Акулину» и в шарики «джаг-роллер», и конфеты-зубодробилки, и призмы, чтоб делать радугу на стене, и духовые ружья «Ред Райдер», и бейсбольные карточки в велосипедных спицах, и как ты ходил по домам, продавая цветочные семена?

Помнишь ли ты времена, когда Аннета Фуничелло была двенадцатилетней миленькой мышой-мушкетершей, в которую были влюблены все дети, и как после дождя ты разыскивал наконечники от стрел в кукурузных полях, и как изображал рукой, что дергаешь за ручку, чтобы проводник в вагоне погудел в сигнал, и «Джонсон Смит Компании» в городе Расине, что в штате Виксконсин, и «ПРИЗЫ» в «Пост Тостиз», и как ты притворялся, что можешь запросто срезать телеграфные столбы рукой, выставленной из пикапа, на котором вез тебя отец (не забывая пропускать металлические дорожные знаки, чтоб не помять лезвие), и помнишь ли ты мужика, что пришел однажды в школу и делал африканских животных из надутого презерватива — помнишь того мужика с его надутыми жирафами?

Муссонный дождь поливает жесткими холодными струями, и салага, которого я пропустил через гранатную школу, засыпает на посту, засев глубоко в яме, на месте которой раньше был караульный блиндаж, обернув плечи подкладкой от пончо будто индейским одеялом.

Давя на массу, салага роняет голову, ненадолго отправляет себя в койку, потом вскидывает голову, открывает глаза, озирается.

Не проходит и двух минут, как глаза салаги снова сужаются до щелочек, и голова его снова падает на грудь. Когда стоишь в карауле, сон — ценнейшая вещь на свете.