Кэти Гольке - Спасая Амели

– Но Яков сказал, что узнал о таких вещах, о которых даже не предполагал раньше. Он увидел, что этот Иисус, этот Иешуа, – настоящий Мессия. Яков пытался убедить родителей сходить с ним в церковь, послушать слова пастора. И прежде чем брат успел договорить, отец взвыл и порвал его рубашку. Он выгнал Якова из дома, из семьи, потом повернулся спиной, пока за братом не закрылась дверь. Мама рыдала, как на похоронах. На следующий день пришел раввин, и мы целую неделю скорбели о Якове. После этого мои родители запретили даже имя его упоминать.

– Навсегда?

Ривка побледнела в свете свечи и покачала головой. Прошло мгновение, и она хрипло прошептала:

– Я ослушалась их. Единственный раз на моей памяти я восстала против желания родителей.

Рейчел ждала продолжения.

– Однажды вечером я рано легла спать, притворилась, что сплю. Когда в доме все затихло, когда я услышала храп mein Vater, я выскользнула из окна спальни и спустилась по дереву вниз. Я побежала к своей подружке Анне. Там меня ждал Яков. – По лицу Ривки катились слезы.

– Значит, с твоим братом все в порядке? Ты знаешь, где он сейчас? – Рейчел поверить не могла, что Ривка так долго молчала об этом.

Но девочка покачала головой, шмыгнула носом.

– Nein, nein. Анна жила на одной улице с нашей семьей. Она нееврейка, но хороший друг. Уже не в первый раз она устраивала встречи нам с Яковом. Мы разговаривали – драгоценные минуты пролетали, как мгновения, – когда услышали визг тормозов: в начале улицы остановился грузовик. В это время, посреди ночи, на улицу выходить запрещено – комендантский час. Мы услышали лай собак и сразу все поняли. Нацисты бегали от дома к дому, колотили в двери, отдавали приказы, искали евреев, вытаскивали их прямо из постелей.

Рейчел сглотнула.

– Анна спрятала бы нас обоих, укрыла бы под лестницей. Но Яков толкнул меня под лестницу и настоял на том, чтобы я сидела там до самого утра, а сам поспешил домой – предупредить родителей. – Ривка залилась слезами.

– Его тоже забрали?

Девочка кивнула и повторила:

– Всем плевать на то, что он обратился в христианство.

– Верно, плевать, – прошептала Рейчел, вспоминая исполненные ненависти, напыщенные тирады Гитлера, отцовские догмы, порочащие любые расы, если только в документах нельзя «на законных основаниях» поставить штамп: «истинный ариец».

– Но мне кажется, – произнесла Ривка, – что это имело большое значение для Якова. Он обратился в другую веру не потому, что хотел спастись. Он действительно верил – всей душой. Я думаю, в конце концов он даже обрадовался, что его забрали вместе с родителями. Той ночью он признался, что подозревает: его скоро арестуют, и очень хотел последний раз увидеть маму и папу, рассказать им то, что узнал о Мессии Иешуа. Убедить их тоже поверить.

– Очень храбрый поступок – предупредить родителей. Он мог бы спрятаться.

– Я долго злилась на Якова за то, что он ушел и оставил меня, зная наверняка, что его арестуют. Но теперь я тоже считаю, что он поступил храбро. – Ривка помолчала. – А еще я думаю, что его подвигла на этот поступок любовь к Иешуа и к нашим родителям. Я только надеюсь… Надеюсь, что наш отец простил Якова… и полюбил его снова.

– Не отчаивайся! Возможно, когда все это закончится…

Но Рейчел не смогла договорить. Она сама не верила своим словам.

Ривка промолчала. Она легла на тюфяк и отвернулась. Амели заворочалась во сне. Свеча догорела.

Рейчел тоже легла, погладила Амели по головке и стала смотреть в темный потолок, пока не исчезли последние тени от пламени гаснущей свечи. Девушка не знала, что это означает и как все сложить в цельную картинку – только чувствовала, что какая-то связь существует. То, что рассказывала Ривка о своем брате, походило на любовь, любовь к Иисусу, которая заставляла бабушку, Фридриха, Лию, разумеется, курата Бауэра и, вероятно, Джейсона помогать стольким людям… помогать и самой Рейчел. Внутри них было что-то, что заполняло их до пределов, пыталось найти выход, заставляя делиться своими знаниями, настойчиво подталкивая спасать других, даже ценой собственной жизни. Именно об этом писал Бонхёффер как о «высшей милости».

Рейчел вздохнула и закрыла глаза. Это было выше ее сил. Она не понимала, почему не чувствует того, что испытывают они, не видит того, что они видят. Она не хотела попасть впросак. Это было бы так же бесполезно, как отцовская псевдонаука. Но чем больше Рейчел над этим размышляла, чем больше читала, находилась рядом с этими людьми, видела, как они живут, во что веруют, тем больше понимала, что есть в этой вере что-то настоящее и дающее опору. Что бы это ни было – Рейчел сбережет это чувство.

Наступил май. Джейсон продолжал тревожиться из-за снимка Рейчел и Амели. Каждый день он боялся, что Шлик или кто-то из его приспешников случайно наткнется на эту обложку, и гадал, вернется ли штурмбаннфюрер в Обераммергау.

Долго мучиться и гадать не пришлось: Джейсона откомандировали назад в Берлин, где слухи уже невозможно было скрывать. Напряжение на Вильгельмштрассе стало почти осязаемым: журналисты сидели как на иголках, готовые выехать из страны по первому требованию. Куда Гитлер нанесет следующий удар: на Голландию, Бельгию, Швейцарию, на линию Мажино? [47]

После долгого дня разочарований и топтания на тротуаре в надежде получить комментарии от гестапо по поводу одной истории, которую никто не хотел признавать, Джейсон швырнул рабочий блокнот и ручку на стол и устало опустился в кресло. Но ему тут же было велено через час освещать официальный ужин в посольстве. Джейсон застонал.

Питерсон, редакционный фотограф, сочувственно пожал плечами:

– Прости, приятель. Приказ главного редактора.

– А почему я? У нас же Элдридж освещает светские мероприятия.

– А ты не знаешь? Элдридж удрал – свалил в Штаты.

– Когда?

Джейсон не мог поверить. Элдридж ни за что не уехал бы из Германии, пока здесь столько горячих новостей.

– На прошлой неделе. Его пригласили в «Чикаго трибьюн».

Джейсон присвистнул.

– Повезло! Будет работать неподалеку от родного города.

Питерсон кивнул.

– Он даже не раздумывал над предложением – сразу согласился.

– А почему его пригласили?

Джейсон знал, что Элдридж хороший журналист, но никогда не думал, что он настолько «ценный кадр».

– Как я понимаю, во многом благодаря какой-то удачной фотографии.

– Которую, без сомнения, проявлял ты. – Джейсон намеренно иронизировал.

– Нет. Он сам ее проявлял, хотя, должен признаться, снимок сделан скорее в твоем стиле, чем его: «Баварская Мадонна с ребенком» – так они его назвали. Очень сентиментальный снимок. Несомненно, он привлек внимание.

Джейсон выпрямился. Он впервые слышал эту историю о фотографии, но сразу понял, что такое вполне могло быть. Янг молился, чтобы снимок вызвал интерес только у американцев и Элдридж так и остался за океаном, подальше от Обераммергау, Рейчел, самого Джейсона. У Янга не было ни малейшего желания сидеть с ним в одной камере или болтаться на одинаковых веревках и быть свидетелем того, как этот подлец вопит и извивается. А Джейсон не сомневался, что Элдридж будет вопить как резаный, если его начнут допрашивать. Пусть лучше уж так. Если бы его поймали, Рейчел, Амели, курат Бауэр, да и вся налаженная сеть повалилась бы, как костяшки домино.