Евгений Мариинский - Я дрался на «Аэрокобре»

— О чем мечтаешь, Женька? Подбрось бумаги в печку, — вывел меня из задумчивости голос Виктора.

Я посмотрел на него, перевел взгляд на пол справа от печки и тут только заметил плотные стопки бумаги. Взял пачку и машинально, по привычке, задержал в руке, увидев печатный текст.

— Бросай! Чего разглядываешь-то, листовок не видел?

Отделив одну бумажку, я смял остальные и бросил в печку. Почему не бросил все сразу? Сначала даже сам не понял. На фашистском аэродроме могут быть только фашистские листовки. Что в них интересного? Гитлеровцы их часто сбрасывали и на линию фронта, и, по ночам, на аэродромы. Тогда мы собирали их и сжигали. К чему? Что сейчас могли изменить эти листочки? Старая песня. Жизнь ничему не научила немецких пропагандистов. Если в памятном 1941 году, во время повсеместного стремительного наступления немцев, эти листовки могли оказать влияние на мораль наших солдат, то сейчас, когда большая часть оккупированной в 1941—1942 годах территории уже освобождена и каждому здравомыслящему человеку стало ясно, что победа будет за нашим народом, они пели ту же песню — сдавайтесь, переходите на сторону немецкой армии, вам будет обеспечена жизнь… Глупо так писать в начале 1944 года!

1941-й… То страшное воскресное утро 22 июня 1941 года я встретил на посту, стоя часовым у складов Остафьевского военного училища летчиков. Часов у меня, как и у абсолютного большинства населения Советского Союза, не было. А о времени я мог ориентироваться по тому, что делалось за двумя рядами колючей проволоки. Там были заключенные. Поговаривали, что они будут строить бетонированную взлетно-посадочную полосу на аэродроме училища, но пока никаких работ на летном поле не производилось, что они делали здесь, за проволокой, — никто не знал, но по поведению охраны, по сменам караула можно было судить о времени. По моему подсчету, оставалось стоять на посту еще около часа, когда я увидел, что ко мне не идут, а бегут разводящий со сменой. Я всех узнал, но действовал по уставу: «Стой, кто идет?!»

— Разводящий со сменой.

— Разводящий, ко мне. Остальные, на месте!

Подошел разводящий, подошла и смена.

— Давай, Мариинский, быстро сдавай пост, побежим, скоро митинг начнется!

— Митинг?! — удивился я. Никакого праздника сегодня не было. Какая же причина митинга?

Быстро сменившись с поста, я с разводящим забежал в караульное помещение, разрядил и поставил в пирамиду винтовку и с половиной состава караула направился к стоянке самолетов. Такого тоже раньше не бывало, чтобы в карауле оставалась только половина состава.

— Дежурный, взвод наготове!

Митинг намечался в березовой роще, позади стоянки «И-16», на которых курсанты должны были закончить училище. На деревьях уже укрепили четырехугольные граммофонные раструбы громкоговорителей. Курсантов построили, но митинг не начинался. Наконец ровно в 12 часов Дня громкоговорители прорвало, и диктофон объявил: «Внимание! Говорит Москва! Слушайте выступление председателя Совета Народных Комиссаров Вячеслава Михайловича Молотова». И репродукторы замолкли, лишь какой-то шелест доносился из них. Потом раздался глуховатый и встревоженный голос Молотова. Председатель Совнаркома заявил, что гитлеровская Германия, разорвав пакт о ненападении, без объявления войны внезапно и вероломно, без предъявления каких-либо претензий напала на Советский Союз, в отдельных местах вторглась на нашу территорию. Говорил, что наши пограничники героически отбивают ожесточенные атаки врага, держатся, ожидая подхода регулярных частей Красной Армии.

Я слушал и удивлялся тому, что он говорит. Какое вероломство? Вся политика Гитлера построена на вероломстве. Со своим ближайшим соратником Ремом он действительно расправился во время известной ночи «Длинных ножей». Все остальное — его кредо, о чем он вполне откровенно писал в своей книге «Майн кампф». Вероломно нарушил Версальский мирный договор, и дальше все вероломно… Чего же было ждать от него еще?! Внезапно напал?! Какая же это внезапность, если все в Советском Союзе еще с 1933 года знали о неизбежности войны с фашистами, а в 1940 году военком Киевского района Москвы, собрав допризывников, прямо заявил, что им придется воевать с гитлеровской Германией. Выходит, весь народ ждал войну со дня на день, а для правительства она оказалась внезапностью.

Больше ничего нового председатель Совнаркома не сказал. Никаких подробностей, но лучше всяких подробностей о действительном положении дел говорил сам растерянный тон выступления главы Советского правительства.

Однако закончил свое выступление Молотов довольно бодро:

— Наше дело правое! Победа будет за нами! — Все вроде бы правильно. В конечной победе едва ли кто сомневался во всей необъятной стране. Но впоследствии постоянное повторение этого «Наше дело правое!» стало уже раздражать: зачем доказывать то, что не требует доказательств и заклинаний. И услышав привычное «Наше дело правое!», многие добавляли «А мы ее за левую!» И еще долго, до самой победы на Курской дуге в речах политработников без изменений звучали ссылки на вероломство и внезапность нападения. Только после победных салютов в Москве в честь освобождения Орла и Белгорода о внезапности нападения гитлеровцев перестали говорить, о вероломности тоже. И о нарушении этикета — не объявили войну — тоже забыли… Вместо этого заговорили о завоевании стратегической инициативы вообще и стратегического господства в воздухе в частности.

Речь Молотова закончилась.

— Мы передавали выступление председателя Совета Народных Комиссаров Советского Союза! — объявил диктор, и репродукторы умолкли.

Слово предоставили замполиту училища. Он говорил сплошь правительные слова о верности присяге, которую курсанты принимали совсем недавно — 1 Мая 1941 года, о любви к Родине, о священном долге каждого советского человека, о силе и могуществе Советского Союза, о Красной Армии, которая от тайги до британских морей всех сильнее. Что в этой бахвальной песне подразумевалось под британскими морями — Ла-Манш, Атлантический, Индийский или Тихий океан, никто не знал и не задумывался. Ни автор, ни исполнители, ни слушатели. Само собой подразумевалось, что Красная Армия сильнее всех в мире. Тогда мы еще не знали, что пройдут два страшных года, прежде чем слова песни начнут медленно, но уверенно наполняться смыслом.

Я не выбросил листовку в огонь. Что-то остановило меня. Что же? Я снова взглянул на листовку и сверху увидел набранное жирным шрифтом: «Теркин».

— «Теркин в плену», — вслух прочел заголовок листовки. Ниже было напечатано несколько строк прозы, а потом — стихи.

— Что?!

— «Теркин в плену», — снова прочел я.