Юлий Анненков - Штурманок прокладывает курс

— Этот — практически безнадежен, герр оберст. Осколочное ранение легкого. Удивительно, как он дотянул до сих пор.

— Значит, в барак? — спросила женщина.

— Нет, нет! — сказал оберст. Под небрежно наброшенным халатом виднелся пехотный мундир. — Вы меня слышите, герр Вегнер?

Я собрал все силы, чтобы ответить как можно четче:

— Вас слышу, герр оберст, и умирать не собираюсь. Мне нужно еще повоевать.

— Вы видите? — сказал оберст. — Вот ответ настоящего немца. Это заслуженный офицер кригсмарине, судя по его крестам и отметкам в офицерской книжке. Такие люди — наш золотой фонд. Эвакуировать в рейх! Где вы предпочитаете лечиться, мой друг? В Пруссии, в Баварии? Может быть, у вас есть пожелания?

Все немецкие города были для меня одинаковы. Я вспомнил рассказы Анни о Дрездене. Может быть, там разыщу ее друзей. На это мало надежды, но все же...

— Благодарю за заботу, — сказал я. — У меня нет родных, но я предпочел бы Дрезден.

Так я попал в Саксонию. Госпиталь размещался в большом загородном доме, километрах в пятидесяти от Дрездена. Здесь все было иначе. В просторной палате стены спокойного светло-бежевого цвета. Сквозь огромное, цельного стекла окно видна Эльба, причудливые скалы на берегу и сосны.

Германия! Немецкая река, немецкие сосны, немецкие врачи. Все — только немецкое. И я сам — заслуженный офицер кригсмарине, которого изо всех сил стараются поставить на ноги.

Снова сделали операцию. Профессор похвалил меня;

— Вы мужественный человек, герр Вегнер.

Жилистая монашка положила на койку Евангелие:

— Это вам поможет, сын мой!

— Бог да вознаградит вас, — ответил я смиренно, — но мне еще лучше помогла бы книга «Майн кампф».

Профессор посмотрел на меня не так дружелюбно, как раньше. Когда он отходил от койки, послышалось слово «фанатик».

Несколько раз мне переливали кровь. Я спросил монашку:

— Милостивая фрау, чья это кровь течет теперь в моих жилах?

Монашка смутилась:

— Видите ли, кровь обезличена. Мы не знаем доноров.

— Как жаль! Я продиктовал бы благодарственное письмо!

Она все-таки придумала ответ:

— Вы можете считать, что это кровь всего немецкого народа.

— Врет эта святая метла! — сказал сосед по палате. — Кровь берут у военнопленных и еще у детей в восточных областях. Так что в ваших жилах течет теперь русская кровь!

Все-таки монашке пришлось писать письмо. Под мою диктовку она выводила колючие готические буквы: «Дорогая сестра Гильда...» Письмо было адресовано в Королёвку, сестре Вегнера. Я просил ее во имя будущей победы нашего оружия прислать мне украинского сала, комплект обмундирования, оставленный в усадьбе, и ее сестринское благословение.

Двое соседей по палате — летчик-ас и штабист-подполковник, потерявший ногу на Ленинградском фронте, — улыбались, слушая это послание. Они не понимали, что мне нужно не благословение и даже не сало, а ответное письмо, которое еще раз подтвердит мою личность, как корветен-капитана Вегнера.

— Вам это сало, надеюсь, поможет, — сказал летчик, — а нашему оружию вряд ли.

Теперь даже в рейхе все чаще говорили о поражении. Ни для кого не был секретом разгром немцев на Курской дуге.

— Меня сбили над Прохоровкой, — рассказывал летчик, — с трудом дотянул до наших позиций. Вы не представляете, сколько танков у большевиков! Я видел их сверху! Лучше бы мне их не видеть!

В начале сентября безногого подполковника выписали.

— Поедет домой, — завидовал ему летчик, — а мне снова летать. Лучше бы отрезали ногу...

Спустя несколько дней выписали и его. Я остался один в палате. Но и наедине вел себя так, будто я Вегнер. Я вспоминал факты его биографии, имена его знакомых, повторял морские термины, команды, старался представить себе места, где бывал человек, уступивший мне имя. О связи со своими я сейчас не думал. Вот вылечат, приеду в Новороссийск, там выйду на связь.

В палату пришли двое писарей. Битый час заполняли с моих слов анкеты, сверяли с документами, которые были при мне в момент ранения. А еще через день фельдфебель вручил мне жалованье за два месяца — пачку обандероленных рейхсмарок.

Под вечер в палату вошел бледный, человек лет тридцати, в пижаме, накинутой прямо на голые плечи. Левая его рука покоилась в гипсовой повязке. За ним шел санитар с чемоданчиком и пачкой книг.

— Готфрид фон Динглингер, — представился новый сосед, движением плеч скинул пижаму, и я увидел под мышкой высоко подтянутой руки обозначение группы крови. Такую татуировку непременно делали всем эсэсовцам.

В тот вечер Динглингер не произнес ни слова. Лежа на койке, он перелистывал книжку с картинками, непрерывно курил, хотя это не разрешалось. Потом вынул из чемоданчика шприц и одной рукой очень ловко сделал себе укол в бедро. После этого он задремал, но когда я проснулся среди ночи, то увидел, что Динглингер пристально рассматривает меня.

Против ожидания, он оказался общительным и веселым парнем. Вид из окна восхитил его:

— Вот она, Саксония! Вы бывали здесь раньше?

— Нет, никогда.

Он много рассказывал об этой стране, о ее искусстве, архитектуре, истории и охотно дал мне свои книги — монографии по живописи. Фон Динглингер знал несколько языков. Он поинтересовался, говорю ли я по-итальянски. Я ответил, что, кроме родного, знаю только слегка английский и еще русский, которому научился на Украине. По временам Готфрид мрачнел, жаловался на боль в руке и впрыскивал себе очередную порцию наркотика.

Мы быстро подружились, но и через неделю я знал о Готфриде только то, что он родом из Дрездена и больше всего на свете любит живопись.

В середине сентября я чувствовал себя совсем здоровым. Динглингеру сняли гипс. Мы гуляли в парке, любовались закатами над Эльбой и осенними цветами. Однажды он попросил у меня денег взаймы. Я дал ему пятьсот марок. После этого Динглингер исчез на двое суток и вернулся в черной форме СС с тремя квадратиками на петличке. Кресты и медали говорили о значительных заслугах перед рейхом или о высоких связях.

— Герр хауптштурмфюрер! — сказал я. — Не знал, что имею честь дружить с таким заслуженным офицером.

— Бросьте, Макс! Кого интересуют эти побрякушки? У вас, наверно, не меньше. Кстати, что вы думаете делать после госпиталя?

— Вероятно, отправлюсь по назначению, в Новороссийск.

— В Новороссийск? Сомневаюсь. — И я снова заметил пристальный взгляд из-под полуопущенных век.

На следующий день в госпиталь приехал полковник, и меня пригласили к нему. Сначала разговор шел о моей службе на Средиземном море, потом — о пребывании в Южнобугске. В паузах я слышал легкий шорох. Может быть, беседу записывает магнитофон? Уже попрощавшись, полковник неожиданно спросил: