Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

— Знамо, временно. Покедова не помрет, — возразил дед Калистрат Семенчук, счищая суковатой палкой снег с заплатанных рыжих пимов.

— Забавно выходит: постановили, назначили… — сказал Гаврила. — А у кого спросились? Я так думаю, что мир решать должен. Сход. Вот как в селе у нас.

— Вон ты чего захотел! — недобрая усмешка скользнула по лицу лавочника. — Нашему брату дозволь только, так он такого нарешает, что потом сам не рад будет. Придется под казацкие шомпола спину подставлять.

— Это почему же нам решать? Не нам, а, к примеру, Учредиловке.

— Ты, Гаврила, ровно у фельдшерова квартиранта выучку прошел. Тот тыкал всем в глаза Учредиловкой. Да!.. — Степан Перфильевич поудобнее облокотился на прилавок, крякнул. — Мужику крепкая власть нужна, чтоб не дурил на свою голову. И тогда ни смуты, ни порки не случится.

Калистрат бойко шагнул к Поминову, спросил, сдвинув на лоб шапчонку:

— Следственно, Колчак будет Лександрой четвертым? Трех господь прибрал. Как раз при Лександре Освободителе рекрутовали меня… Ох-хо-хо!..

— Колчак уж пятый. Про Керенского, дед, забыл, — уточнил Гаврила.

— Разве их всех упомнишь?.. А баба-то есть у него? Без царицы нельзя! Поди, в годах, коли адмиралом ентот Лександра?

— Найдет, если нету. За правителя любая кинется! — заметил Колька Делянкин.

— Морьку бы нашу ему, Гордееву, — хихикнул Трофим Кожура. — Не токмо его — всех министров ублаготворит, язви ее!

Поминов нахмурился. Что толковать со швалью наземной! Им бы только зубы поскалить.

В лавку закутанный шарфом до самых глаз заскочил учитель Золотарев. Попросил свешать ему пряников. Ну, конечно, в кредит. Жалованье опять задержали.

— В кредит? Можно. — Поминов исподлобья взглянул на кузнеца. — Я слышал, что мужики кооперацию заводить собираются. В своей лавке торговать. Что ж, милости просим! Однако кооперация ничего не дает в кредит. Ей подавай наличными.

— Как мир скажет, так и поведем торговлю, — угрюмо проговорил Гаврила. — Может, и кредитовать будем.

— Опять за свое! Мир да мир… Торговать уметь надо!

— Ты умеешь, Степан Перфильич! Почем деготь купил на кордоне? А почем продаешь?.. А гвоздь у тебя что стоит? Станешь заколачивать его и жалко: золотой гвоздь.

— Не хочешь — не бери! Да мужиков не смущай. Не подводи под плети! — лицо лавочника потемнело от злобы. — Слышишь? Не смущай! Это тебе не при Советах. На то и правителя поставили, чтоб не давать воли бунтовщикам.

— А и кто нам давал волю, — вздохнул Калистрат. — Ето, значит, Лександра Освободитель прописал манифесту: надоело жить — помирай. Твоя воля…

— Вот мы сейчас у Аристофана Матвеевича спросим… — проговорил Делянкин.

— К вашим услугам, — повернулся учитель, рассовывая по карманам пряники.

— В Сибири верховный правитель объявился, Колчак.

— Не может быть! — возразил Золотарев.

— Верно. Так вот… Не знаем мы: радоваться или плакать. Что посоветуешь, Аристофан Матвеевич?

Золотарев затруднился с ответом. Он явно нуждался в рязановских разъяснениях.

— Не может быть!

— Постановление совета министров, — подтвердил Гаврила. — Есть такое.

— Кто подписал?

Степан Перфильевич заглянул в газету:

— Вот… Петр Вологодский, Иван Михайлов, Леонид Устругов…

— Петр Вологодский?.. Это — голова! — многозначительно сказал учитель. — Значит, дело свободы торжествует! Мы на верном пути! Колчаку всегда сопутствует удача!.. Да-с, милостивые государи!

— Видно будет, — заключил кузнец. — Может, и твоя правда. Не шомполом пороть будет, а нагайкой…

На службе в Юрьев день отец Игнатий возгласил:

— Помолимся о благочестивейшем, самодержавнейшем великом правителе нашем Александре Васильевиче, всея России.

Однако дьякон Порфишка не поддержал батюшку. Не стал петь троекратное «господи, помилуй!» Скомкав службу, отец Игнатий один на один отчитал дьякона:

— Это же — сущее богохульство! Я пожалуюсь архиерею!

— Что хошь, то и делай, батюшка. Однако мы с отцом Василием учены. Особливо он. И тебя проучат. Если хочешь с Петрухой Горбанем повстречаться, так пой. Пой! А у меня нет охоты. Голос перехватывает.

О случае в церкви кто-то донес кустарям.

— Придется и этому разъяснить, — сказал Петруха.

— Я разъясню! — весело проговорил Семен Волошенко.

И ровно через неделю, когда шла заутреня, подгулявший у родни Семен въехал в церковь на своем Бурке. Верующие бросились по углам.

— Кого ты тут прославляешь, стер-ва? — наступая грудью коня на попика, спросил Волошенко.

Отец Игнатий, подобрав полы рясы, хотел было улизнуть в алтарь, но Семен преградил ему дорогу. И снова раскатистый голос Волошенко загремел под сводами церкви:

— О ком молился, сучий сын?

Попик забормотал что-то в оправдание, однако Семен не слушал его. Сунув плетку под сизый нос отца Игнатия, Волошенко грозно проговорил:

— Убирайся отсюда! И чтоб тебя больше не видел! — и страшно проскрежетал зубами.

Батюшка опрометью кинулся из церкви, а Семен матюкнулся ему вслед под осуждающие взгляды прихожан.

Петруха устроил Семену головомойку за такое разъяснение. А отец Игнатий в тот же день уехал восвояси и больше никогда не заглядывал в Покровское, которое опять осталось без священника.

После этого личность адмирала Колчака стала популярной в селе. Правда, на первых порах ее вспоминали не иначе, как в связи с выходкой Волошенко. Но через некоторое время о верховном правителе заговорили более обстоятельно.

Макар Артемьевич не был злопамятным. Если ему причиняли обиду, он мог вспылить, наговорить обидчику бог знает чего, изничтожить человека словами. И тут же обо всем забыть. Только один раз в жизни, еще в молодости, когда его понапрасну обвинили в краже казенного леса, целую неделю дулся на лесничего. Потом спохватился, махнул на все рукой и вместе с Домной тайком уехал ночью в бор. Привезли два воза бревен. «Теперь если и говорить станут, так не зря», — решил он. От обиды не осталось и следа.

Так было и со Свиридом Солодовым. Вскипел поначалу Завгородний, уязвленный Свиридовым отказом в самое сердце. Шутка ли сказать: не захотел породниться! Все высказал ему Макар Артемьевич, никакого зла впрок не оставив.

И все-таки спустя много дней он упрекнул Солодовых. Конечно, в этом виноват и сам Свирид. Промолчи он, и ничего б не произошло.

Случилось это на свадьбе. Когда за столом стало шумно, захмелевший Свирид наклонился к Макару и сказал:

— Я ведь мог и не отдать вам Любку.

— Ну, и что? — с ледяным спокойствием проговорил тот. А в душе поднималась буря.

— А ничего..: Не отдал бы и все.

— Выходит, что ты нам милость великую сделал? Да ты сам-то кто? Кацап косопузый… Чем кичишься? Тем, что наплодил их и моришь голодом? Любка, может, у нас только и наелась в первый раз! А справу ты какую ей дал? — разошелся Завгородний. — Подумаешь, честь для нас — такая родня! Пристал, как к зипуну бобровый ворот!