Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

— Руби, сынку. Кончай… — сказала, наконец, мать.

— Да тебе так и надо! — ошалев от только что пережитого, гаркнул Макар Артемьевич. — Ахни ее, Ромка, сучку поганую!..

Роман, ссутулясь, боком вышел за ворота и медленно зашагал к дому. Отец взглянул на Якова, кивнул. Яков понял Макара Артемьевича, побежал за Романом.

— Так тебе и надо! — отчитывал Макар жену.

Домна вдруг порывисто прижала к себе Любку и стала с неистовством целовать ее в запыленное лицо, в тужурку, в платок.

— Прости меня, дочка… Прости! — задыхаясь, говорила она.

Первым, глядя на них, заплакал Макар Артемьевич. Вслед за ним заревела Варвара, затем — Любка и Домна. Ненависть уступала место любви.

Ночью у Романа приключился жар. Как маков цвет, полыхало лицо. Трудно дышал, захватывая воздух запекшимися губами. Вспоминал в бреду объездчиков, Марышкина, Касатика, звал мать и жену.

— Тут я, сынку, — подправляя под ним подушки, чужим голосом отзывалась Домна. — Тут, сынку…

Любка стояла у Романовых ног босая, со стаканом воды. В уголках глаз дрожали горошины слез. Домна поворачивалась к ней, мочила край полотенца в стакане и вытирала лоб и щеки сына.

Роман никого не узнавал. Вскакивал. И тогда мать сильными, цепкими руками обхватывала его горячее тело и снова укладывала на постель.

Яков сбегал за фельдшером. Семен Кузьмич скоро разделся в передней, достал из чемоданчика какой-то инструмент.

— Нуте-с… — и прошел в горницу. — Чего ж это ты, уважаемый, опять занедуговал? Нельзя так! Нельзя!.. Сейчас посмотрим.

— Горе мне! — тяжело вздохнула Домна, подавая фельдшеру стул.

Мясоедов пощупал пульс, осмотрел язык и ослушал больного. Немного подумав, заключил:

— Очевидно, заболевание носит простудный характер. Но не исключается и другое. С ним ничего не было такого?.. Ну, скажем, сильное волнение или какая неприятность? Может, получил какое-нибудь недоброе известие.

— Было, — призналась мать. — И такое было.

— Вот видите. Типичный, ярко выраженный случай нервной горячки. Огневица. Больному нужен покой, и все пройдет. Воспаленная кровь вернется к норме.

Действительно, к утру Роману стало лучше. Понемногу жар спал. И он уснул. Прикорнула на ящике рядом с ним Домна. А Любка сидела над мужем, пока он не открыл глаза.

— Что-то болит голова, — проведя языком по пересохшим губам, вяло сказал Роман. — Будто угорел…

— Лежи, Рома, — сдерживая слезы, проговорила Любка.

— И слабость какая-то.

— Лежи. Прихворнул малость. А теперь уж на выздоровление пойдешь.

Увидев спящую мать, Роман вспомнил, что было в клуне. Нет, это не он кинулся с топором на Домну, кто-то другой! А, может, это только кошмар? Роман хворал… Вот и Любка говорит. Ну, конечно, хворал!

Вылежав еще сутки, Роман встал с постели, как ни в чем не бывало. Лишь немного осунулся и побледнел. Засобирался ехать с Яковом за соломой.

— Посидел бы дома, сынку, — мягко возразила мать.

— Пусть проветрится. Ему сейчас свежий воздух на пользу, — заметил Яков.

И Домна согласилась с ним. Нашла Романовы теплые носки. Когда оделся, повязала шею шарфом. Точно в дальнюю дорогу собирала.

День выдался теплый, безветренный. Дремали убранные в куржак вербы. На дороге копались в навозе шустрые воробьи.

Гнедко бежал, весело пофыркивая. Братья лежали в санях, подстелив под себя тулуп. Курили.

— Урожайный год будет, — проговорил Яков.

— Кто его знает!.. Неизвестно еще, что весна скажет.

— Ты посмотри, сколько снегу подвалило! Не вымерзнет озимь. Весной все зальет. Старики толкуют: хорош урожай предвидится.

— Где сеять-то собираешься, Яша? С нами, что ли?

— Да что у вас! Пять десятин… Я, может, сам не меньше посею. Просить буду у общества, чтоб пашню отвели у Галчихинской грани, на бывшей поповской заимке. Добрый перелог и недалеко.

— Какой там перелог! Лет восемь, как не пахали. Задернела земля, целиной стала.

— Пожалуй, верно, — согласился Яков. — Целик. Ну, что ж! Поможете, поди, вспахать?

— Куда от тебя денешься! — заулыбался Роман. — Придется помогать!

— Ишь ты! Не отделился, а уж чужаком считаете.

Перевалили через бугор и столкнулись в логу с табуном коней. Вздымая снег, вихрем пронеслись мимо киргизские скакуны. Яков придержал Гнедка. Стопчут еще, не кони — черти: от рождения узды не знали.

Подъехал Жюнуска в дубленом тулупе и высоком на лисьем меху малахае. Вытянул руку с плеткой вслед табуну:

— Ассалау-маликум! Здравствуйте!.. Бери, Яша, любой конь! Джигиту Тулпар надо. Давай Жюнуске для счету самай плохой кобыла, мерин. Никакой придачи Жюнуска не возьмет с Яшки!

— Не надо мне, брат, твоего коня. Жидок он ходить в упряжи. Да и дикой.

— Учить будем. У Жюнуски курук есть, плетка есть, — в раскосых глазах киргиза вспыхнул огонек задора. — Бери!.. Яшка правду говорит. Зачем Жюнуске палить стог? Жюнуске тюрьма — баранчук совсем голоднай будет.

— Поправился? — участливо спросил Яков.

— Мал-мало живой. Шибко брюхо болел. Потом брюхо перестал — грудь болел. Жюнуске Гаврин жалко. Один Гаврин — тюрьма, другой Гаврин — тюрьма. Аксакал Гаврин шибко плохо.

— Конечно, старика жалко. А ребята его что заслужили, то получат.

— Зачем так говоришь, Яшка? Захар — шайтан. Он Жюнуску бил. Обманом бил! Обманом!..

— Ну, счастливо тебе, — Яков тронул Гнедка. Киргиз что-то крикнул по-своему и галопом умчался за табуном.

— Киргизня, а понимает, что к чему, — сказал Роман.

— Жюнуска посмышленнее нас с тобой. Одно горе — бедность. Хуже собаки живет. У них законы покруче. Бедняком родился — им и умрешь. Никто не поможет встать на ноги. Брат с брата кожу дерет.

Воз наложили добрый. По целику еле выдернул Гнедко на дорогу. Взмок весь. Коню дали отдохнуть и потихоньку двинулись к дому. Вечерело. Мороз покрепчал. Роман отпустил уши у шапки.

— Мерзляк ты, — усмехнулся Яков. — А еще сибиряком зовешься!

Роман промолчал. Он думал все о том же случае в клуне. Ведь можно было просто предупредить мать. Наконец, поругаться с ней. А он не сдержал себя. И все почему-то делают вид, что не произошло ничего особенного. Вот и Яков. О чем только не переговорили с ним, но об этом ни слова. Поругал бы, что ли.

Сваливать солому пошли мать и Варвара. Любку Домна не пустила. А братья с аппетитом поужинали и улеглись читать «Историю государства Российского».

Вскорости заявился нежданный гость, лавочник Поминов. Никогда раньше он не бывал у Завгородних. Макар Артемьевич засуетился, забегал по комнате, стараясь как можно приветливее встретить важное лицо. Степан Перфильевич раздеваться не стал. От угощения отказался. Только что поужинал.

Разговор начался с политики. Поминов рассказал последние, вычитанные из газет новости. Командир Мидльсекского полка Уорд заявил, что при наличии таких людей, как Колчак, Россия не погибнет. Это сказал англичанин, а уж они знают, что говорят.