Петр Ф-ъ - Колечко

И все это я мог бы делать, если бы то средство, которое я почитал за простой математический расчет и которое, по здравом соображении, оказывается шарлатанством, пустым гаданием — если бы это средство было верно! Однако после рассказанного графом Лейтмерицем оказывается, что Шиц точно необыкновенный человек, и его гадания несомненны. Опасно с ним встретиться, как говорят. Но он, старинный друг покойного батюшки, не сказал мне ни слова о такой опасности. Он много толковал об опасности, о раскаянии… Все это, очевидно, более касается до него, кающегося колдуна, нежели до меня, человека нехитрого, желающего воспользоваться безвредным колдовством. Узнать бы только, верно ли сказанное им средство?.. Попробовать — нельзя!.. Если бы он сам подтвердил!.. Да где он, этот дух преисподней, который находится и в моей власти? каким заклинанием его вызвать, Странствующего Жида?.. Шиц, Шиц! Вызываю тебя! Явись предо мною, по-сказочному, как лист перед травою!..»

Так рассуждал Гацфельд, разгуливая по Тверскому бульвару чад вчерашнего празднества в селе Рамирском; когда он домечтался до заклинания, то приподнял глаза и увидел Шица, идущего прямо ему навстречу. Холод пробежал по всем его жилам. Это обстоятельство как-то странно и страшно; однако он ободрился…

— А! Иван Адамович! какими судьбами здесь?

— Здравствуйте, Густав Федорович!

— Давно ли в Москве?

— С месяц.

— А мы вчера об вас говорили… с графом Лейтмерицем. Вы помните его?

— Как же! Я вас видел обоих на даче князя Рамирского.

— И вы там были? Однако, мне хотелось бы с вами объясниться. Граф Лейтмериц рассказывает об вас чудеса.

— Может быть!

— Куда вы теперь шли?

— Прогуливаться.

— Если вы никуда не спешите, то присядемте.

— Пожалуй.

— Правда ли то, что рассказывал об вас граф Лейтмериц, о вашем знакомстве с аббатом Лемуаном?..

— Так что же?

— И о том, что открыл ему этот аббат насчет вашего пребывания в Париже во время революции… и насчет… голубого кафтана и ранжевого жилета, в которых вы являлись графине дю Барри?

— А вам на что это знать? Не собираетесь ли вы писать историю графини дю Барри?

— Мне? мне не худо иметь об этом надлежащее понятие! Ведь и на мою долю досталось кое-что из вашего таинственного знания…

— Ну, пользуйтесь и довольствуйтесь этим, а более не любопытствуйте понапрасну.

— Да, пользуйтесь! Но говорят, что после таких сведений, от вас полученных, с вами опасно встретиться, и если правда то, что аббат Лемуан раз сказал, то… я боюсь…

— Если боитесь, для чего же вы не прошли мимо, а позвали меня?

— Для того, чтобы вы сами меня вразумили…

— В чем?

— Опасно ли с вами встречаться или нет?

— Поздненько вы об этом спросили! Прежде, нежели вы выведали то, чего вам знать не должно было… не анекдот о графине дю Барри, а … вы помните — прежде этого вам надлежало бы осведомиться об опасности… Впрочем, я готов вас удовлетворить и вместо ответа на ваш не слишком лестный вопрос я расскажу вам сказочку, историйку, старинное немецкое предание, известное в Южной Германии… хотите?

— Нет, скажите лучше прямо, без сказочек.

— Извольте. Я хотел доказать вам примером, что нет никакой опасности встретиться не только с человеком, но даже и с нечистым духом — тому, кто умеет устоять против искушений. Тому же, кто их сам ищет — опасно иметь дело даже с невинным ребенком.

— Вот как!

— Да, не иначе. Видал я на своем веку таких извергов, которые, пользуясь невинностью и доверенностью, вселяемою детским возрастом, приучали малолетных к воровству или к ремеслу неподозреваемых шпионов… разумеется, приучали в свою пользу.

— В таком случае, — сказал, смеясь, Гацфельд, — опасность встречи была на стороне малолетных.

— Конечно! Однако недаром сказано, что кто соблазнит одного из младенцев, тому легче было бы, если бы ему навесили жернов на шею и бросили в море. Надобно бояться не человека, любезнейший Густав Федорович; должно бояться греха: он опасен!

— Кстати, о грехе, которого вы так боитесь: скажите, почтеннейший Иван Адамович, если открытый вами мне секрет выигрыша не иное что, как обман, шутка, и я, поверив вам, рискну последние деньги и проиграю их — не грешно ли вам будет!

Шиц нахмурился.

— Не бойтесь проигрыша, — сказал он грозным голосом, — бойтесь выигрыша, который так верен, как ваше существование в эту минуту! О, насчет желаемого выигрыша будьте спокойны… За последствия я не отвечаю. Прощайте. До свидания!

Последние слова сказал он значительным тоном.

Наступил сентябрь. Гацфельд не имел уже предлогов, да и не хотел отказываться от многократных приглашений своей матери приехать к ней в отпуск и посмотреть выбранных ему невест. Насчет последнего, Густав был очень спокоен, зная наперед, что ни одна невеста ему не понравится. Он получил билет на три месяца, распростился на время с блестящим обществом и столичными увеселениями и поехал в смиренный уезд Псковской губернии с таким же веселым духом, с каким богатый наследник отправляется в Париж.

Как прежде положил Густав, так и исполнил. Старая генеральша была очарована милым сынком, которого видела не только в больших эполетах и украшенного орденами, но вместе с сим почтительного и душевно ее любящего. Только это очарование, эта радость были несколько отравлены неудачею в сватовстве и разрушением всех многолетних замыслов доброй матери. Не судьба! ни одна ему не понравилась! Видно, Богу не угодно!.. Тяжело вздохнула генеральша и дала сыну благословение выбирать себе самому невесту, примолвив, что, по-видимому, она не будет свидетельницею его счастия, предчувствуя свою близкую кончину. Другими словами, это значило: «Делай, что хочешь! я тебе не помеха, да скоро Бог и совсем тебя избавит от тягостной обязанности испрашивать моих позволений!..»

Она как будто сдержала слово, потому что умерла через два месяца по отъезде сына, не узнав ничего о связях его с Анелею.

Но во время пребывания его в отпуске, он должен был выдержать другую пытку, и выдержал ее геройски, с благородным, твердым духом. Он обязан был навестить лифляндского дядю, который принял его с распростертыми объятиями и с такими изъявлениями радости и любви, что Густав не знал, откуда набралось столько нежности и ласки. Вскоре все поленилось. Кроме известной ему почтенной госпожи Бранд, у дядюшки проживала еще какая-то дама или девица, еще молодая, у которой оконечность подбородка была на таком же расстоянии от оконечности носа, на сколько от последнего пункта отстояло начало волос на средине лба. Это Гацфельд измерил как опытный математик и съемщик. И на середине огромного пространства между носом и подбородком был маленький, съёженный ротик, как… сердечко, что составляло физиономию не весьма изящной красоты, даже и в немецком вкусе. Тем не менее, дядюшка чрезвычайно ласкал эту куколку и называл ее «либхен, либхен!», а по-русски это значит: «милочка», и говорил дядюшка, что это редкая девушка, отличная хозяйка, добронравная и проч. и проч. и проч., столько раз прочая, сколько обыкновенно считается домашних добродетелей за зрелыми девушками, которым ищут жениха. Оказалось, что это племянница госпожи Бранд, та самая, которую прочили замуж, да дело не состоялось, и эта достойная девушка остается сиротою, между тем, как с прекрасными своими качествами могла бы составить счастие порядочного человека. Заметно было, что Густав не обращал внимания на эти рассказы. Тогда дядюшка решился объясниться прямо и признался с тяжелым вздохом, что эта мнимая племянница его домоводки гораздо ему ближе, нежели как думают; что он по совести обязан передать ей все свое имение, но, не желая обидеть племянника, предлагает ему уладить это дело по-родственному… женившись на либхен! От такого предложения Густав с ужасом отскочил назад и, вооружась военною твердостью и чувством собственного достоинства, объявил, что не осрамит ни себя, ни мундира своего таким бесчестным поступком. За это объяснение, раздраженный дядюшка тут же уничтожил свое духовное завещание в пользу Густава и объявил, что принадлежащий ему капитал будет представлен куда следует, и что там он может его получить. Сим кончились все сношения дяди и племянника. Густав рассказал об этом матери, которая одобрила его поступок.