Иван Аксенов - Том 2. Теория, критика, поэзия, проза

Так как не было ни причин, ни предлога оттягивать отъезд, то Флавий Николаевич, по-прежнему со стеклянным клеем в душе, отправился в Мальдорорную экспедицию.

Изложение мое не будет полным, если я пропущу последнее посещение Петиной лаборатории. Потому что, хотя Флавий Николаевич и не любил дальних провод, молодым людям все слезы лишние, но, по той же молодости лет, любил похвастать своей неуязвимостью (к старости все меняется, как известно, и другим хвастают), на что считал себя ныне уполномоченным. Но Пети он не застал, а застал Брайсса, за фотографьем вакцины сапа и, что поразило Болтарзина, никакой особой радости своим приходом в Патрикии Фомиче он не вызвал. Тот был весьма корректен, но скорее сух; сообщил, что Петя уехал дня на три из города, поручив ему, Брайссу, попечения о срочных культурах, выразил уверенность в сожалениях общего друга, поблагодарив за любезный вопрос о лошадях («не важно, знаете, да что при такой дорожке сделаешь?»), сообщил, что он, кажется, бросит крупных животных и постарается найти счастье в среде микроорганизмов, для чего не хватает пока одного – возможности любоваться настоящей бледной спириллой; этот зверь еще на положении эфира. То есть, существование его имеет все признаки бытия, кроме непосредственной наблюдаемости. Малы, проклятые, не видать, но есть возможность сделать их более рослыми. Да, он займется выведением новой породы. Пока, до свиданья. Непременно передаст. Неизвестно почему, Флавий Николаевич выругал себя за визит и решил раз навсегда порвать, не с Петей, но с его лабораторией, не говоря уже о его Брайссе. Однако, намерения эти пришлось отложить исполнением, так как принимались они уже в купе международного вагона. Поезд шел мягко и прямолинейно, книга (ясно, какая) читалась наизусть; изредка семафор прожигал звездой шерстяную занавеску и Флавий Николаевич чувствовал себя отлично в мире, столь похожем на его зеркальную вселенную, в мире, отданном власти параллельных желез 22 , вытаращенным часам, стукотне телеграфного тока и волшебному подбору цифр, заполняющих логарифмические таблицы путеводителей. Однако, Летейская вода 23 , как ни заманчив был ее вкус, немного подозревалась нашим путешественником; он боялся, по традиции, чтобы она не наделала ему вреда 24 , при выходе из вагонного шестигранника или саркофага микста 25 . Надо бы озаботиться Эвноэ 26 , а ее он мыслил в форме, указанной Петей и, как мы могли с ним убедиться, форма эта удовлетворительно выдержала применение к психотерапевтике (самодельной – ручная‑с работа, за то и ценится). Поэтому, путешествие от вокзала до вокзала, или от буфета к буфету (наиболее портативный способ езды с развлечением) был заменен модернизацией странствия Аполлония Тианского 27 , но не от храма к храму, а от музея к музею. Я не стану излагать здесь всех этапов стеклянной болезни Болтарзина, скажу только, что его отвращение к немецкой живописи, бывшее всегда весьма активным, стало переходить в агрессию; поэтому в его вселенной заиграли все цвета радуги и стали стираться границы отдельных явлений. В таком виде его выплюнуло из вагона в Дрездене. Этот город им всегда старательно избегался; ибо в раннем детстве ему объяснили, что в город Д.(е)‑рез‑ден отправляют капризных детей на исправление, производимое способом, который легко установить из фантастической этимологии слова. В противность ожиданию, он прижился в этой унылой столице. Ему нравилось слушать собственные шаги на базарной площади, второго акта оперы Гуно 28 , скучать перед Рафаэлем, экстазировать перед Рембрандтовой Вечерей и воспринимать спор о местопребывании подлинной Мадонны Гольбейна 29 , – здесь ли она, в Цвингере 30 или в Дармштадте. А когда ему хотелось посмеяться, он шел к Брюллевской террасе 31 , и этот каменный армянский анекдот («В десять раз больше» Версальской) действовал без отказа. Так просочились две недели безделья, когда однажды, около круглого театра 32 , не спасаемого чугунной свадьбой Диониса от сходства с нефтяным баком, Флавий Николаевич обнаружил, что его третий глаз glandula pineorlis 33 кем-то фиксируется, что повлекло за собой полный поворот всей физической системы вокруг оси симметрии. Вообще это впечатление необходимо отнести к разряду неприятных, но неприятность становится простительной, а иногда способной перейти в удовольствие, если смотрит на вас кто-нибудь красивый, вернее, считаемый вами красивым, так как, увы, и самая красота есть понятие относительное.

Кому из нас, ныне живущих и бумагомарающих хищников, убедительны вегетарианские восторги перед Ботичелли, самое имя которого опиум и в ненависти нашей местится разве рядом с Франциском Ассизским, а отнюдь не с Сан-Франциско. То существо, достойное всяческой любви и поклонения за свою красоту; но так как я только что говорил, что красоте простительна даже фиксация нашего затылка, то вы, терпеливый (или не терпеливый, все равно) читатель, конечно, не удивитесь, если Флавий Николаевич наш с приятностью заулыбался в сторону Зинаиды Павловны, ее серого дорожного плаща и соответственной шляпки. «А, вот вы, какая стройная под родным небом» 34 . – «Я сейчас должна ехать, но, кажется, все провалилось. Вот что, отец, вам не попадалось под ноги нечто очень нелепое и очень милое?»

Флавий Николаевич изобразил отрицание, но по привычке заглянул за угол и позвал: «Слушайте». К своему удивлению и торжеству m‑lle Ленц, подъезд одного магазина разверзся и из него «потек» господин, кипевший, по-видимому, не менее Готфрида Бульонского 35 . «Поздравляю. Знакомьтесь. Ну, да это вы потом успеете, положим. Где билеты?» – «Здесь билеты». – «А извозчик?» – «Ну, там». – «Пошли. Вы понимаете, что билеты заказывала, конечно, я, получала я же, а терял он, но не думайте, пожалуйста, что извозчик был нанят не нашим швейцаром; после этого извольте догадываться, что этот влюбленный изволит похищать меня из-под родительского… нет, не крова, потому что кров в Москве остался… из-под чего, господа?» – «Ока?» – «Отлично. Садитесь, место, как видите, есть, потому, положим, что он забыл свой багаж. Правда?» – «Я его давно уже на вокзал свез и трегеру 36 сдал». – «Да какой же ты у меня умник». Так вот, мы едем в Кобург, там есть русский поп, венчаемся и затем к папе: казни-милуй. Ему ничего не останется, как миловать, потому что меня он ни за что не казнит, а на него нельзя сердиться. Это был славный и крепкий человек, говоривший по-немецки много лучше своей нареченной и артистически молчавший на всех языках. Большие старания, приложенные им к овладению тайной элегантности, хотя и должны были приводить в отчаяние его портных, но зато отчаяние смягчалось точной оплатой счета и свидетельствовало о желании нравиться во что бы то ни стало, а за сие не только не обижаются, но даже и совсем, можно сказать, напротив. Выражение растерянного блаженства, видимо, еще не обношенное и в первый раз надетое на лицо вообще далеко не теряющегося господина, придавало ему странное сходство с членом первой артели полотеров… «Скажите, – спросил Болтарзин: а что, кошки вас не любят?» – «Терпеть не могут, да и взаимно». – «Ваше имя, если не ошибаюсь, Иван?» – «Иванович и Воронин. Чего ты смеешься? Извините, я знал от нее про вас и на лыжной группе 37 вы похожи, поэтому, вас не спрося, себя не назвал. Ну, а теперь все в порядке и ничего уже до такой степени смешного нет». – «Ему – нет. Флавий Иванович, благодетель, только правду говорите: что я – такая же, как он? Есть хоть какая-нибудь разница? Ну, не две большие, а хоть одна маленькая – маленькая? Есть?» Хотя ответ и предстоял утвердительный, но услыхать его было некогда, потому что тут же оказался вокзал. Зинаида Павловна сияла, только Болтарзин тщетно добивался найти в этом свете хоть отблеск прямых январских лучей; положим, и так все было прекрасно и даже довольно великолепно. «Ты знаешь, все-таки, попридержись, Зина, а то есть примета, что смех к худу». И надо было видеть, какие круглые глаза бывают у будущей мадам Ворониной, как вытягивается ее подбородок и какая серьезность пропитывает до тульи все ее существо. Все это длилось, положим, на пространстве выстрела из рогатки, но было достаточно убедительно для увенчания созвучия душ. «Этот злюка меня расстроил, гадость такая. Дайте руку на счастье, от души только. Так. Ну, всего хорошего». Она крепко поцеловала… Ивана Ивановича к общему удовольствию публики и все-таки, смеясь, крикнула Болтарзину: «Это я вас поцеловала друг мой… сердешный».